Екатерина Матвеева

Из книги «История одной зэчки»

На этап!

С вечера всем этапникам приказали быть готовыми к утренней отправке. Дежурный лейтенант, по прозвищу Карлик Нос, зачитал дополнительный список – еще несколько контриков, в том числе и Соболь. Уголовниц всего четыре, с большими сроками, с двумя-тремя судимостями каждая. Но это только из Надиной камеры...

До последней минуты в суете сборов она ни разу не вспомнила о доме, а вспомнив, затосковала, горько, без слез. Ей живо представилось, как мать придет с передачей, а ей скажут:

– Выбыла на этап!

– Куда же? – похолодев, спросит мать.

– Неизвестно!

А даже если и известно, все равно не скажут.

Но гудяще-снующая камера не располагала к слезливым размышлениям. Заключенные, объявленные в списке на этап, метались по камере, отыскивая свои ложки, кружки, расчески и прочие убогие пожитки. Остающиеся поспешно прятали свое, чтобы ненароком не прихватили отъезжающие. Роза с мрачным видом сворачивала самокрутку и смотрела, как Надя коленом запихивает в холщовый мешок свое немудреное барахлишко.

– Говорю тебе, херовину ты затеяла, – пробасила она и глубоко затянулась.

– Наверное, только теперь поздно! Изменить ничего нельзя.

– Можно! Смастерить мастырку и закосить. Да ведь ты не захочешь, – с сожалением сказала Роза.

Потом она обернулась в свой закуток и позвала:

– Муха! На цырлах!

Тотчас к ним подскочила молодая блатнячка с хитрыми, вороватыми глазенками, которые она с ходу запустила в Надин мешок.

– Ну ты! – перехватив взгляд Мухи, отстранила ее рукой Роза. – Я вот чего! Тебя тоже на этап вызвали. Присматривай за артисткой, чтоб все в ажуре было.

– Шестерить не стану, пусть не надеется, – бойко отбрила Муха.

– Да кто тебя просит шестерить, дура! Я говорю, помоги ей, она по первой, многого не знает, что и как! Человеком надо быть! – угрожающе повысила голос Роза.

– Человеком? Это хоть сто порций! – оживилась Муха. – Это всегда пожалуйста!

– И вот еще: коли где встретишь Короля, скажи ему, если он, подлина... – И дальше пошел уже совсем нецензурный разговор.

Надя поморщилась и отвернулась.

– Привыкай, другого не будет, – недобро сказала Роза и отошла.

– Говори, чего помочь? – предложила Муха.

– Тебя как звать-то? – спросила Надя.

– Звать? Меня? – удивилась Муха. – Ну, Зойка, а что?

– Ничего, есть ведь имя у тебя.

– Смотрю, вещей у тебя много, давай помогу нести.

«Далеко занесешь, не найду!» – подумала Надя, умудренная горьким опытом, но обижать Муху не хотела и сказала:

– Спасибо, тут не тяжело, сама справлюсь.

Где-то в углу слышно было глухое рыдание.

– Кто это так плачет? – встревоженно спросила Надя.

– А, контрики! Мать с дочерью разлучают, одна на этап идет, вот и ревут обе. Да черт с ними! Фашистки!

– Почему это они фашистки? – не поверила Надя.

– Потому против советской власти, вот почему, – безапелляционно заявила Муха. – Статья у обеих какая? Пятьдесят восьмая, первый пункт, самая расфашистская статья, и жалеть их нечего.

Но хоть и были они контриками, Надя в душе все же очень пожалела их. Ей представилось, что на месте этих двух оказалась бы она со своей матерью. А может быть, это ошибка и они вовсе не против нашей власти? Какая же им власть нужна?

Не все события одинаково хорошо удержались в Надиной памяти, кое-что как бы выпало из ее сознания, потерялось. Плохо помнила она, в частности, как очутились этапники с пересылки у столыпинских вагонов. Смутно помнилось, что колонна их, не менее сотни человек, долго, до полного изнеможения, шагала, спотыкаясь о шпалы, подгоняемая окриками конвоиров и свирепым лаем собак, пока не остановилась у бесконечно длинного состава. Рядом с ней, вконец охромевшая, ковыляла в лаковых лодочках космополитка Соболь. И тут же была бойкая Муха. Четыре конвоира с одной стороны и четыре – с другой, с немецкими овчарками, с автоматами наперевес гнали хуже, чем немцев по Москве, обессилевших женщин: «Давай, давай!», «Шевелись быстрей!», «Подтянись!».

«Как хорошо, когда мало вещей!» Надя подвигала спиной, за которой висел нетяжелый мешок.

Наконец последние, едва волоча ноги, подошли к общему строю, и два конвойных встали в голове колонны, а начальник неожиданно высоким, срывающимся на фальцет голосом заорал:

– Всем слушать мою команду! Разобраться на пятерки, встать лицом к эшелону! Быстрей, быстрей!

Когда этапники разобрались на пятерки, конвоиры с двух сторон дважды их пересчитали, и начальник конвоя скомандовал:

– Первая пятерка, ко второму вагону бегом, арш! Вторая пятерка туда же бегом, арш!

Надя с Мухой и Космополиткой угодили в третий вагон, где уже в коридоре их ожидали очередные охранники. Столыпинский вагон отличался от обычного, купейного, только тем, что вместо перегородки, отделяющей коридор от полок, была крупная решетка из стальных прутьев. В этой решетчатой стене имелись тяжелые, тоже решетчатые, двери. На окнах решетка помельче, и уже совсем мелкой решеточкой были прикрыты лампочки в коридоре и в клетках. Вагон оказался наполовину заселенным.

«Точно как мартышки в зоопарке», – невесело подумала Надя, увидав, как прильнули к прутьям подернутые желтизной лица женщин.

– Откуда этап? – интересовались они.

Надя повернулась, чтобы ответить, да не успела – получила чувствительный толчок прикладом по спине.

– Проходи, не задерживайся!

– Осторожней, вы! Не скот гоните! – возмутилась она.

– Но-о, разговорчики, в карцер захотела? – взвился конвоир.

– Карцер – это плохо, даже на Лубянке, – прошептала за ее спиной космополитка Соболь.

И Надя замолкла – кому охота в карцер? Другой охранник чином постарше, с двумя звездочками на погонах, видимо начальник конвоя, с пачкой формуляров в руке, открыл тяжелую дверь-решетку.

– Сколько вас тут? – спросил он обитателей клетки.

– Полно нас, пять, пять! – закричали из темноты.

– Где пять? Четверо вас, – посчитал он. И к Наде: – Фамилия? Имя, отчество? Год рождения? Статья? Срок? Проходи!

Вместо верхних полок – сплошные доски, свободным оказалось место в середине. К огорчению Нади, Муха и Соболь попали в другое купе. Две женщины, похоже, что блатнячки, уже заняли места ближе к стенкам. Одна из них, худая, с большим крючковатым носом, покосилась на Надю, услыхав ее статью. Надя тут же про себя окрестила ее Носатой. Другая, помоложе и даже хорошенькая, приняла ее за свою и заговорщически подмигнула:

– Ничтяк, корешок, здесь теплее! – И объяснила, как нужно поставить ногу на край нижней полки, затем другую – на ячейку решетки – и тогда легко будет запрыгнуть наверх, где можно только сидеть, упираясь головой в потолок, или лежать.

Помнилось Наде, состав не отправляли около суток.

– Пока всех не разведут по вагонам да раз двадцать не пересчитают, не тронемся, – подала голос из своего угла Носатая.

– Да, этап большой.

Надя повернулась к ней с намерением поддержать добрососедские отношения.

– Ха! Большой! Разве это большой? – охотно откликнулась Носатая. – Когда я первый срок тянула, нас в Казахстан отправляли, так это был этап! Одних политиканов больше тысячи!

– Батюшки! Куда же их? – спросила Надя, вспомнив симпатичную космополитку Соболь.

– Куда-куда? Известно. Караганда, Джезказган, Экибастуз – все шахты. Срока у них будь-будь. С врагами народа не якшаются.

Надя задумалась: «Она сказала: “с врагами народа”, что ж это я жила на свете, а с врагами не встречалась, а их, оказывается, так много». И тотчас припомнила, что уже слыхала про врагов, давно, еще в детстве, когда пошла в первый класс. Сидела впереди нее на парте девочка, Ксана Триумфовская. Была она соседкой тети Мани, через два дома. И случалось, вместе бежали, опаздывая в школу. Незадолго до Первого мая Ксана в школу не пришла. Случайно услыхала тогда Надя, что забрали самого Триумфовского прямо с работы, а ночью подъехала легковушка и увезла мать Ксаны. Тетя Маня забрала девочку к себе и хотела удочерить, но за ней приехал военный – забрать в детдом. Ксана со страху кричала как резаная на всю Малаховку. Но военный сказал ей, что везет к маме, а тете Мане пояснил: дети «врагов народа» должны воспитываться надежными воспитателями, чтобы вырасти достойными гражданами своей Родины. Надя, как ни старалась, не могла вспомнить Триумфовского-врага. Смутно припоминался ей маленький человечек в больших очках и калошах – он возвращался с работы из Москвы и проходил мимо их забора. Дом их заселили другими людьми, а потом началась финская война, морозы, и о Триумфовских больше никто не вспоминал. Забыла о них и Надя.

Вечером всех по очереди сводили в уборную и выдали кусок хлеба и по половинке ржавой селедки, потом из жбана – по кружке рыжевато-мутной бурды – «чай».

– Не ешь селедку, пить захочешь, до утра воды ни за что не дадут, – посоветовала та, что помоложе.

Во время вечерней поверки она назвала себя Марией Семеновной Бурулевой, 1928 года рождения, статья 62, срок пять лет, но Наде сказала:

– Зови меня Мери, меня так все зовут.

На нижней лавке, где-то под сплошняком, не переставая ни на минуту, надсадно заливался скрипучим плачем ребенок. Надя свесилась вниз посмотреть на жильцов нижнего этажа. Совсем еще юная женщина, повязанная по-деревенски платочком, подняла на Надю темные глаза, обведенные черными кругами. На руках она держала крохотного ребенка и совала ему в ротик свою грудь. Малыш вертел головой и сердито скрипел.

– Ну, буде, буде, сынку, спи, спи...

На другой, через проход, лавке лежала с головой укрытая фигура.

«Точно покойник. Зачем она так укрылась?» – подумала Надя и улеглась на свое место.

Положив голову на свой мешок, она задремала. Сквозь сон слышала, как звякнули буфера, и тихо, словно стесняясь своего груза, состав тронулся.

– Куда нас теперь? – тихонько спросила она Мери.

– Ты что же, не знаешь куда? – подала голос Мери. – В Горький, на пересылку, оттуда во все стороны, кому куда. – И сердито добавила: – Кончай болтать, спать надо. Эй, там, внизу, угомони ребенка!

Надя вытянула ноги и опять попыталась заснуть. Скверные, тяжелые мысли тотчас полезли в голову. “Зачем я еду? К чему напросилась к черту на кулички!” “Иди-отка, иди-отка”, – отстукивали мерно колеса.

– Верно, верно, иди-отка, – в такт колесам повторила она и заснула, точно провалилась в бездну. Но, как ей показалось, тотчас проснулась от громкой перебранки.

– Заткни ему пасть, что он вопит, не переставая, день и ночь, спать никому не дает! – яростно кричала Мери.

– Сейчас я ему сама рот заткну, – гудела Носатая.

Надя свесилась вниз:

– Чего он все время плачет?

– Исти хочет! – горестно прошептала женщина.

– Так покорми его!

– Не маю молока, во, дивись! – И она сунула ему обвислую, тощую грудь с большим, как палец, коричневым соском.

Ребенок разинул беззубый рот и пронзительно закричал.

– Заткни его иль я его придушу, падла! – бесновалась Мери.

– Сука бандеровская, придуши своего ублюдка, все едино сдохнет! – вторила Носатая.

В обе стенки застучали разбуженные зэчки. Густой мат повис в воздухе.

– Що вы, громадяне, хиба ж я виновата, колы не маю молока, – испуганно оправдывалась женщина.

– Молока нема? – завопили из других клеток. – Ты о чем думала, морда твоя бандеровская, когда ноги растопыривала? Молоко было и сало было?!

– Придушите его там, да и дело с концом.

– Господь с вами, опомнитесь, люди! Побойтесь гнева Господня! Или озверели вы совсем? Креста на вас нет, – впервые подала голос нижняя полка, молчавшая до сих пор. – В чем виновато несчастное дитя?

– Спать не дает! Мы вторые сутки маемся, – раздалось отовсюду.

– Ты, баптистка, Христова невеста, и на камнях с боем барабанным уснешь, а мы не можем!

– Стойте, постойте! – закричала Надя. – Сейчас мы его накормим! – Она вспомнила, что в ее мешке на дне давно болтается банка сгущенного молока из самой первой передачи от тети Мани. – Вот! – обрадовалась она, вытаскивая банку. – Сейчас он поест и уснет.

– Храни тебя Господь, добрая душа! – пробормотала баптистка и опять укрылась с головой.

– А чем открыть? Нечем!

– Зови вертухая, пусть откроет, – приказала Мери. – Будите его!

– Не станет открывать, не положено нам железные банки, – засомневалась Носатая.

– Давай зови! Перельет в кружку, – горячилась Мери и забарабанила ногой по решетке. В соседних купе-клетках тоже завозились, загорланили:

– Дежурный, эй, конвой!

– Будет спать, зэки разбежались!

По коридору, громко топая сапогами, примчался надзиратель:

– Что еще за крики? А ну, смолкните! В чем дело?

– Гражданин начальник, ребеночек у нас с голоду помирает, – жалобно, словно не она только что вопила как одержимая, проговорила Мери. – Крошка совсем, а у матери молока нет, – добавила она и сокрушенно вздохнула, сморщив лобик.

– А я что? У меня таких приспособлениев нет! – развел руками конвоир.

– Вы банку со сгущенкой нам откройте, а мы его сами покормим.

– Жестянку? Не положено!

– А вы ее в кружку перелейте да кипяточку добавьте, чтоб не слишком сладко да тепленькое было.

– Не положено! – мотнул головой вертухай, но все же дверь открыл и взял банку.

Из клеток послышались оживленные голоса.

– Сейчас принесет, погоди, натрескаешься, будешь толстенький, скорее лопнешь! – пошутила Мери и дотянулась до низу рукой потрогать пальцем крохотный носик на красном, сморщенном личике.

– Ишь, надрывается, и откуда сила берется?

– Сама дивлюсь, другий день крохи не ив, – с отчаянием покачав головой, прошептала мать.

Минут через десяток вернулся конвоир с алюминиевой кружкой, от которой валил пар.

Мери с ловкостью обезьяны соскочила вниз и схватила кружку.

– О! Горячее! – обжигая пальцы, воскликнула она. – Спасибо, гражданин начальник!

– Спасибо! – нестройным хором раздалось из клеток по коридору.

– Надо попробовать, не горячее ли, руку жжет, – сказала Мери и отхлебнула глоток. Радостное выражение ее лица вдруг сменилось недоумением. Она сделала еще глоток, и лицо ее исказилось гневом.

– Что это? – закричала она на весь вагон. – Это вовсе не молоко – попробуй! – протянула она кружку Наде.

– Горячая вода, забеленная молоком, как после мытья молочного бидона, – объявила во всеуслышание Надя.

Больше проверки не требовалось.

– Эх, гад! Вот гад! Слышите все? У голодного ребенка молоко схавал!

Какие только не посыпались проклятья в его адрес! Весь гнев, всю злобу и затаенную обиду на охрану, вынашиваемую скрыто, в душе, выплеснули в ярости зэчки. Чего только не пожелали ему! Сгнить от сифилиса, утонуть в нужнике, захлебнуться собственной мочой, подавиться своим дерьмом и еще много подобных пожеланий, каких самая лихая фантазия не придумает. «Удивительный этот уголовный мир! Только что готовы были удушить дитя, чтоб не мешал спокойно отдохнуть, и тут же весь гнев обрушили на такого же жулика, как они сами», – подумала Надя, наблюдая, как бесновались ее соседки. Взбудоражился весь вагон. Требовали начальника конвоя. Стучали кулаками и ногами, сотрясая двери и стены.

Наконец появился лейтенант – начальник конвоя:

– В чем дело, почему ночью шум? Кто меня требовал?

– Мы, мы! – закричала Мери и, возмущенно размахивая руками, объяснила причину.

– Откуда банка? – скосив глаза в сторону, не глядя на нее, спросил он.

– Моя это банка, – поспешно вмешалась Надя.

– Фамилия, статья, срок? – как заведенный, выпалил лейтенант.

Надя ответила.

– Где проходили обыск? Почему не изъята? Кто разрешил?

– Нас нигде не обыскивали.

– Воров не обыскивают, они свои! – крикнули из соседних клеток.

– Разговоры! – повысил голос лейтенант и приказал подошедшему в этот момент конвоиру: – Позови Капустина.

Едва завидев виновника переполоха, женщины пришли в неистовство.

– Он, он сожрал молоко у голодного ребенка!

– Молчать всем! – натужно гаркнул лейтенант, покрываясь багровой краской.

– Старшина, вы брали у заключенных банку?

– Не брал, товарищ лейтенант.

– Как не брал? Брал, взял, сожрал, схавал! – завопили из-за решеток.

– Ступайте, старшина, – скомандовал начальник.

Конвоир повернулся на каблуках, тявкнул:

– Слушаюсь! – и поспешил по коридору под улюлюканье зэчек.

– Врет он, врет, сожрал, мы жаловаться будем, писать Вышинскому, – не унималась Мери.

– Молчать! Я вам пропишу жалобу в небесную канцелярию, – рявкнул лейтенант и обратился к матери: – Что с ребенком?

В общем гомоне никто не заметил, что ребенок затих – не пищит больше.

– Молока у мени нема, а вин исти хоче.

Она осторожно положила рядом с собой на скамью маленький сверток и приоткрыла рваное, из разноцветных лоскутков одеяльце, желая показать, как исхудало дитя на соске из черного хлеба. Маленькая головка, покрытая редким пушком, на нитяной шейке покатилась набок, и лейтенант увидел судорожно разинутый ротик и остекленелые глазки.

– Боженька мий! Сынку, сынку, он вмер! А-а! – свалилась мешком в проход несчастная женщина, заламывая руки.

Лейтенант с перепуганным лицом отпрянул от дверей и бросился прочь.

– Слава Божественному, отмучился, ангелочек, – перекрестилась Христова невеста.

– Звери, хуже зверей, – всхлипнула Мери.

– О-и, батенька ридный! – каталась по полу мать.

– Не вой, – сказала Носатая, – тебе же лучше, все равно заберут в приют, и не увидишь его, что есть – что нет. Срок-то у тебя четвертак! На всю катушку огребла!

Надя, как привороженная, не могла оторвать глаз от скрюченного трупика.

Четвертак! Это двадцать пять лет, больше, чем я прожила на свете. Что надо было натворить, чтобы получить срок, равный трети человеческой жизни? Убить? Ограбить? Но за это больше десяти не давали. Взорвать склад с горючим? Что? И как можно не пощадить женщину-мать, уморить ребенка?

На очередной остановке за женщиной пришли лейтенант и двое конвоиров. Один из них брезгливо, одной рукой, подхватил грязно-рваный сверток и понес, отставляя его подальше от себя, как нечистоту.

– Куда ее теперь? – дрожа всем телом, как в ознобе, прошептала Надя.

– Скорее всего в больницу, не здесь же ей оставаться. Один вопил, другая вопить будет, этак мы сами чокнемся умом, – ответила Носатая, устраиваясь в своем углу.

– Может, пожалеют ее, отпустят?

– Да ты что? С какого... сорвалась? Бандеровку отпустят? Чего захотела! – презрительно фыркнула Носатая. – Ложись! Может, успеем еще минут шестьдесят придавить клопа.

– А кто такая бандеровка? – спросила Надя шепотом, повернувшись к Мери.

– Хо! Ты что? Не знаешь, кто такие бандеровцы? – живо откликнулась та. – Это твари будь здоров и не кашляй! Сволочь, каких поискать. Украинские националисты. Они против нас воевали.

– Ну, эта, наверное, не воевала, куда ей воевать, в чем душа держится, – попробовала возразить Надя.

– Воевать не воевала, под бандеровцем лежала, вот ребетеночка и состряпала, – гоготнула Мери.

Но Наде такой оборот разговора показался кощунственным, и она переменила тему, спросив еще:

– А вот «космополиты безродные» – кто это?

– Эти-то? – пренебрежительно сморщила хорошенький носик Мери. – Это все жиды пархатые, хотели нас американцам продать, да не вышло у них. Товарищ Сталин с ними быстро разделался.

«Что-то не то...» – подумала Надя и замолчала.

– Да ты что, в натуре-то, из какой глубинки появилась, ничего не знаешь, совсем политически неграмотная, чисто деревня!

– Придурок иль притворяется, – поддакнула из своего угла Носатая и стала собирать вещи, намереваясь захватить нижнюю лавку.

Надя обиделась и больше не задавала вопросов. «Болтают они все, сами ничего не знают и врут, – успокоила она себя. – Нечего к ним лезть».

Уже больше часа, по мнению Мери, стоял состав. Слышно было, как где-то под брюхом вагона, около колес, стучали по металлу в два молотка и матерно перекликались люди. Потом паровоз пронзительно свистнул и так дернул состав, что многие повалились с полок в проход, на пол. Потирая ушибленные места, зэчки нещадно сквернословили, ругая машиниста.

– Это он нарочно, знает, кого везет, сучий хрен, лярва! – поднимаясь с прохода, воскликнула Носатая. Она только что успела перелезть на освободившееся нижнее место.

– Зачем ему? – удивилась Надя.

– Для потехи! Думаешь, он не знает, что сейчас в вагонах творится? Педераст несчастный, смеется поди! – заключила Мери.

<...>

На другой день, едва открыв глаза, Мери поспешила сообщить всем радостную весть:

— Вертухая, который молоко схавал, отправили в стройбат!

— Откуда ты знаешь?

— Дежурняк баб на оправку водил, сказал им.

Но Надя не порадовалась. Глупый вертухай, надо же было докатиться до того — у голодного ребенка последнее съесть! Вспомнив вчерашнего генерала, она подумала: “Интересно, стал он есть или все еще считает баланду несъедобной? Дойдет старик! Сразу не помрет, а пеллагру получит. Зря не ест! От хлеба и баланды никто еще не помер. Жаль, что не уговорила его есть. Слов не знаю”. Она всегда жалела тех, кому хуже, кто обижен, не охотника, а преследуемого, независимо ри ирнр, кто прав, кто виноват.

Эшелон все еще стоял, и, как видно, встал надолго. Окна в клетках наглухо заколочены, да еще забраны решеткой. В коридоре они хоть не забиты, только зарешечены, но такие грязные, едва свет дневной пропускают.

— Где мы? Чего стоим?

— Приехали! Скоро вызывать будут, — послышалось из соседнего купе.

И действительно, вскоре пришел конвоир с раздатчиком, выдали по большому куску хлеба, граммов по четыреста, а то и больше, без баланды и селедки.

— Хлеб на целый день, — предупредил раздатчик, а вертухай, запирая дверь, сказал:

— Всем собраться, быть готовым на выход.

— Шире шаг, с вещами на парашу, — пропела Мери и первая оказалась внизу у выхода.

Загремели ключами, завизжали железные двери, забегали конвоиры. Туго натягивая поводки, прошли трое с собаками. Три немецкие овчарки важно шествовали в ногу со своими проводниками, не обращая внимания на припавших к решеткам зэчек. Им, этим натасканным псам, нужны только бегущие, на сидящих в клетках они не смотрели.