Александр Муленко

Кратковременное свидание

Спустя неделю после суда раскаявшийся в убийстве супруги Андрей Андреевич Пакоста принялся лихорадочно искать новое место в жизни в зоне строгого режима, куда был этапирован из тюрьмы на постоянное местожительство: «…на ближайшие шесть с половиной – десять лет». Денег в кармане не было, на зоне они табу. Где-то в чулке у зэка потеет иная бумажка, изнашивается, впитывая кислый запах немытого тела, но не у всякого… Валюта для расчетов в неволе иная – сигареты и чай. «Хозяюшка» да «общак» – минутная радость, был вот чаек да выпит, хоть нифеля за другими бери да пережаривай на сковородке… нельзя – признают чертом. Как быть?.. Растерянный Пакоста тыкался во все сферы лагерной экономики: на «промку» рано – отказ; шить, вязать и клеить он не умел; а на хозработы – боже упаси!.. Учитывая его пенсионный возраст и выработанную на печах «горячку», матерые зэки признали его «мужиком», и упасть в их глазах до уровня столотера, бывший строитель не мог... А между тем порядочный зэк без чая и сигарет на виду у лагеря все равно, что застиранный школьный учитель на Красной площади – никому не нужная нищета.

Его озабоченность заметил завхоз отряда Степан Легеза – матерый зэк, у которого в подвале в подсобке работали вставшие на путь исправления «шарабешники» – народные умельцы, насыпающие битым камнем картины художники, – инкрустаторы, резчики по дереву и кости, ваятели, отливающие лепнину, и один осужденный за мошенничество юрист-лежебока, писавший во все инстанции жалобы зэкам, не знающим уголовно-процессуального права. Звали его Аркаша. Перемигнувшись с завхозом на предмет околпачивания нового пассажира, он начал «правозащитную деятельность». Внимательно выслушав беды Пакосты, Аркаша заметил:

– Тебя развели, как лоха. Дело в том, что твоя жена умерла своей смертью, предназначенной ей природой. Она была гипертоником?..

– Пила клофелин… – согласился Пакоста.

– Дородная дама?..

– Да…

– И не иначе как центнер с гаком?

– Как знать, Аркаша…

– Килограммов сто пятьдесят, – ухмыльнулся тот.

Пакосте стало обидно.

– Куда уж более?

Супруга и в самом деле имела избыточный вес, но не до такой степени, чтобы глумиться.

– Она умерла от инфаркта!.. – кричал Аркаша.

От его внимания не ушло, что в справке судебно-медицинской экспертизы не было ни слова о том, что смерть наступила насильственным путем. О ее содержании ему поведал Пакоста.

– Не помню дословно, что там было написано, – промямлил он.

– Сами побои на лице еще не доказательство того, что ты убийца, а инфаркт и последующая смерть женщины – следствие общего заболевания, гипертонии. Я подскажу тебе, как надо составить жалобу на пересмотр этого дела, а ты гони своего фальшивого адвоката в шею и найми себе нового – дам тебе адрес. Всего один пересуд, и ты на воле!..

Эта надежда омолодила Пакосту, затмила разум, но новый защитник стоил денег и «…сигарет», и Андрей Андреевич осторожно спросил у консультанта:

– Сколько я буду должен?

– По-божески, – ответил тот. – Двадцать пачек фильтровых…

Они «…ударили по рукам», и старый огнеупорщик попал под каблук «знатоков юриспруденции» – новый адвокат на воле требовал предоплаты для взяток ответственным за хранение дела людям, а Аркаша хотел курить…

Завхозу стало известно о сделке между Пакостой и матерым юристом «из каптерки», открывшим глаза неискушенному в праве зэку-первоходке на российское правосудие.

– Кто у тебя на воле? – спросил он Пакосту.

– Дочка. Студентка, – ответил тот.

– Звони, – предложил завхоз. – Будешь должен…

Свою дочку Пакоста, зажмурившись, увидел ребенком, худой малышкой младшего школьного возраста с косичками на ранце, впечатлительной и отзывчивой на всякую несправедливость. Она, как лакмусовая бумажка краснела, когда неправда торжествовала. Как-то один второгодник, Васька, отобрал у нее в буфете деньги, которые дала ей мама на пирожки. Но девочка не растерялась, хотя и была испугана наглостью и силой. На большой перемене она побежала в опорный пункт милиции (так ее учили родители и педагоги) и рассказала об этом дежурным, но те рассмеялись и не пошли отбирать у Васьки ее копейки.

– Придете с мамой, – ответил старший. – Напишите заявление – рассмотрим…

Но мама никуда не пошла, а, напротив, отшлепала дочку за своевольство и поставила в угол на целый час, запрещая брать в руки куклы. Вечером Оленька пытала папу как самую высшую инстанцию, не понимая, почему Ваську не наказали, а ее оставили без игрушек.

– Он глупый, – ответил папа. – Ты никому не рассказывай в школе о том, что была в милиции и искала правду…

Но в классе узнали об этом, стали дразнить Оленьку ябедой и пакостой, превращая в пытку ее фамилию и жизнь.

Более месяца она плакала на шее у папы, не брала в школу деньги на пирожки.

– Я не хочу быть Пакостой!..

– Ты вырастешь, выйдешь замуж и возьмешь себе другую фамилию, – твердил отец, лаская дочурку.

Она засыпала с надеждой на счастье, а он – Пакоста – вздыхал, не зная, как ему успокоить ребенка завтра.

Темной тюремной ночью ближе к утру, когда успокаиваются дежурные, и лишние уши доносчиков зарыты в постельном белье, Андрей Андреевич тихо взял у завхоза телефонную трубку, вышел на лестничный марш и, оглядываясь назад на «атасника», «чтобы и тот не слышал», дозвонился до дома. Дочка перепугалась – жила она одна, ежедневно моталась в соседний город на лекции в академию. При родителях она часто ночевала в общежитии – было место, сообща и рефераты пишутся легче, а теперь… Оленька боялась оставить квартиру без присмотра, даже когда учеба затягивалась до вечера. После убитой матери остались какие-то деньги в сбербанке – ни много ни мало, жила без долгов.

Пакоста клялся в любви, божился в невинности, просил у нее прощения, за то, что «так вышло», доказывая, что не убивал Анюту – мать Оленьки, что скоро все выяснится и он вернется домой…

– Ты только приди на свидание и принеси сигарет… А то посадят меня на счетчик подлые зэки, а?.. Доча?.. Я тебя люблю…

Но она не поверила в полную невинность отца. Им же воспитанная, девушка с детства впитала в себя уважение к государственности и знала, что у нас «ни за что не сажают» – в России нет более жестокого и коварного человека, чем тот, что сидит в тюрьме.

Вчерашняя осень была дождливой и слякотной – выпадет снег, растает; большая лужа у зоны росла и кисла на тротуаре до холодов, и некуда было ее вымести, откачать – канализационные люки забиты, зона давно задолжала городу за воду, за свет, за иные услуги – счета росли. Ударили морозы, и цепкие льды обжали бетонный забор по всему периметру от первой и до последней вышки. Мела поземка… Оленька понуро скользила на кратковременное свидание к отцу, тянула на санках тяжелую сумку с теплыми вещами, с провизией. Около входа в тюремную гостиницу была очередь. Две расфуфыренные молодухи – одетые не по сезону, в коротких пальто, в тонких колготках обе – жадно курили душистые сигареты, сплевывая на снег тягучие слюни, кашляли по ветру, сморкались в сторону собачьей будки, откуда время от времени лениво басил на них одинокий «привратник» – лохматый алабай по кличке Тарзан. На крылечке, беспокойно вздыхая, всхлипывала укутанная в серый пуховый платок старушка, рядом лежал старый пузатый рюкзак цвета «хаки» с отвислыми пустыми кармашками, напоминающий болезненную фигуру завсегдая сегодняшних поликлиник – обрюзгшего калеку, ожидающего конца полуторачасовой пятиминутки врачей. Дверь загудела, и старушка, кряхтя, согнувшись в три погибели, потянула поклажу в контрольное помещение зоны для досмотра. Ближайшая к ней молодуха решила помочь, выплюнула на снег сигарету и «пристегнулась до лямки», но суровая стражница пресекла ее подвиг и выставила обратно.

– Холодно же на улице, Сергеевна, чего грубишь?

– Гетры надо носить, бесстыжая!.. Светишь окороками!

Гудящая дверь закрылась.

– Коза-а! – незадачливая подруга огрызнулась, но дежурная услышала и ответила:

– Проститутка!.. Пойдешь у меня в последнюю очередь!..

Металлическое полотно покачнулось обратно к людям, и с казенного сапога на улицу вылетел маленький серый дистрофик – котенок, едва позабывший мать. Должно быть, привычный к такому «лихачеству», он как ни в чем не бывало мирно уселся около Оленькиных ног и стал умываться. Вылизывая правую лапу теплой влагой, котенок подносил ее к мордочке, натирал ей глаза и щеки, не обращая внимания на сварливые крики сторон.

– Конфеты им вынь!.. Сигареты им вынь… Трусы перед ними сними и на наличие героина выверни наизнанку, – ворчала женщина, – пиво не пей, не дыши, не смейся, живи себе честно, не меняя мужчин, забудь про оргазмы. Даже презервативы в развернутом виде...

Она закашлялась. Оленька испугалась и переспросила про сигареты:

– Как это вынь?

– А то ты не знаешь – вон урна. Сиди и выворачивай гостинцы.

Сварливая молодуха показала Оленьке свою сумку – сигареты лежали россыпью в целлофане, словно спагетти.

– А так не пускают? – в надежде спросила девушка.

На это ей мирно ответила другая женщина, старше первой:

– Барыги… Если ты не хочешь трясти на морозе конфеты, то покупай их в тюремном буфете втридорога, дочка.

– Да где же деньги?

– Вот то-то...

– А ты небось к жениху?.. – перебила беседу первая – самая наглая и бойкая. – А я его знаю?..

– К отцу, – ответила Оленька.

– Заметно… За что он сидит?

Девушка промолчала.

– Молчишь?.. – удивилась соседка. Она уже успокоилась и смотрела на девушку с пониманием:

– Значит, так надо… Ну, ну… Я – Наташка.

В помещении что-то красили. Ржавая железная тара «Строительный мусор» стояла на кирпичах, почти вплотную к крылечку. Всякий прохожий мог ею воспользоваться, выбрасывая окурки, бумажки, тряпки… Оленька стала перебирать конфеты, освобождаясь от фантиков. Наташка заметила в назидание:

– Дома готовься, – и подала два прозрачных пакета: – Это тебе для чая и сигарет.

Одна из конфетных оберток была подхвачена ветром. Она зашуршала и потянулась по снегу в сторону собачьей будки. Полудохлый котенок ожил и бросился вслед.

– Смелый котенок, – заметила Оленька, обращаясь к новой знакомой. – Кобель от него такого худющего в будку забился, словно от генерала.

– Боится, – сказала Наташка.

– Кого боится?.. Котенка?..

– Есть тут один обиженный Агасфер – масть у него такая – уборщик штаба, неприкасаемый. Самый последний человек…

– И что?.. – испугалась Оленька.

– Это его котенок… Звать – Моисей.

С минуту они глядели, как серый комочек резвился с бумажкой на глазах у собаки, робко выглядывающей наружу из конуры. Потом Наташка открыла Оленьке правду на странное поведение животных.

– Чует родное мясо… Вчера обиженные собаку сожрали и накормили котенка.

– Вот живодеры, – вздохнула Оленька.

– А кто, ты думаешь, около зоны лед убирает?.. Петухи! Поймали они бродячего кабыздоха, и секир ему башка…

– Мало им человеческой крови…

– Лечат туберкулез.

Двери в зону открылись.

– Ты чего девчонку запугиваешь, – строго сказала охранница. – Нет здесь туберкулеза! – и кивнула Оленьке:

– Заходи.

– Ты, Сергеевна, сходи и убедись, – проворчала Наташка. – Там шкура валяется… Сырыми кусками кормили, урчал котище…

Она кивнула головой в сторону заброшенного склада, мимо которого, скользя по наледи пешеходной дорожки, тащила на кратковременное свидание санки другая девчонка, а чуть поодаль, сидя на корточках около закопченной бочки с огнем, какие-то черные люди грелись, поджаривая на палочках хлеб…

– Сам Агасфер Иванович кашеварит, – согласилась дежурная, – он теперь у нас в штабе «за главного».

Гнев у нее прошел, и она снисходительно улыбалась людям.

На свидании Оленька испуганно вздрагивала при каждом шуме из коридора тюремной гостиницы, куда привели ее отца, до неузнаваемости худого и издерганного. Он пересчитывал выпотрошенные из пачек сигареты: скрупулезно, скаредно, по нескольку раз, руки дрожали – так горе-шабашники пересчитывают на воле копейки, отжатые за выполненную «халтурку». Раскладывал их на кровати кучками по двадцать штук, заглядывал едва ли не в каждую сигарету, оценивая качество табака. Аркаша, которому он задолжал, был очень привередливым человеком…

– Ты бы взяла у них курево, а?.. Доча?.. Дороже на три рубля… Сходила бы в наш тюремный буфет? – Купленные на этаже у дежурного сигареты имели товарный вид, не рваные, словно мусор, – маленький бизнес жил и приносил барыши сотрудникам. Но у Оленьки не было денег. Стыдливо и виновато она глядела на пол, словно ее, а не конфеты, раздели при досмотре и кинули в наказание в комнату не к отцу, а к бандиту, убившему мать.

– Лапают при досмотре… Руки холодные, злые, цепкие… От страха мурашки – липкие тараканы бегут и бегут по коже, вгоняя в дрожь…

– Терпи, доченька!.. Я терплю…

– Так ты!.. – заикнулась она и всхлипнула, прикусив язык… И, вспоминая женщину в форме, сказала:

– Ругается матом, называет воровкой… А я… ничего не украла… А я никого не убила! Соседи по дому злятся, косятся, шепчутся и шипят… За что мне, отец?

– Прости меня, доченька, пожалей…

Он коснулся ее волос…

– Вот выйду замуж и не буду Пакостой… Ни за что, никогда.

Ближе к ночи мороз окреп. Холодная дверь на волю покрылась инеем, гудящий замок отомкнулся не сразу. Словно голодная мошкара, над миром кружился неласковый снег. На выходе Оленька услышала жалобный крик из ящика, где лежали фантики от ее конфет. Котенок, играя, увлекся и угодил на самое дно. Крутые железные стенки были неприступны для его когтей, он скребся, звал на помощь, но… Кто-то высыпал в ящик остатки едкого розового пигмента, и, когда Оленька вытащила котенка наружу, тот с ног и до головы был перепачкан краской. Оказавшись на свободе, Моисей отряхнулся, и стал мяучить около двери в лагерь, желая тепла. Но краска еще светилась на шкуре, и, получив очередного пинка от строгой дежурной, котенок выкатился на пешеходную дорожку, увидел Оленьку и помчался ее догонять, оставляя на запорошенной наледи розовые следы…

13 ноября 2007 года