Алексей Рафиев

Удавка УДО

1.

Постепенно картинка собственного бытия продолжает складываться в нечто с уже различимыми контурами. Предательство, трусость, подлость, зависть (равно как и понятия, противоположные по значению перечисленным) похожи на линзы, через которые можно рассматривать жизнь (и свою тоже). Нейтральным не может быть даже прозрачное стекло, поскольку оно отражает целый мир. Нужен лишь тот, кто в него заглянет под определенным углом. УДО сейчас мне очень хочется сравнить именно с таким прозрачным стеклом, безвольно повисшим посередине одиночной камеры, которая существует в каждом человеке.

УДО - это не просто предательство самого себя или предмет зависти со стороны других. УДО - ситуация, в которой человек способен понять о себе больше, чем он сможет когда-либо кому-либо рассказать. Самому себе кое в чем признаться - и то не всякому под силу. Всякому, впрочем, и ни к чему. Итак, далее в нашей программе немножко душевного стриптиза в духе популярного и совершенно жуткого телешоу. У нас такое любят. Выходит некто в маске и начинает нести околесицу.

2.

К моменту, когда я узнал, что уйду до звонка, у меня все обстояло более чем в порядке. Не будучи козлом и находясь при этом в режимной зоне, я беспрепятственно перемещался по ее жилой части из локалки в локалку, мог мыться не в банный день, а по своему личному расписанию, меня даже на поверки не всегда поднимали. Ел тоже не с общака. У меня был шнырь. Раза три в неделю я качался железками. Чифирил, с кем хотел, и с кем хотел - не чифирил. Даже мог позволить себе такую роскошь, как общение с любым работающим в зоне ментом. При этом в голову никому не приходила мысль, что я стучу. Но вот прогремело известие о том, что через пару-тройку месяцев меня нагонят, и со мной что-то произошло: я начал бояться - всего. Бояться и психовать. Психовать и бояться.

Надо мной спал таджик, которого я над собой сам и уложил - из жалости. До известия о моем скором УДО таджик вел себя скромно и благодарно. Тихо приходил, тихо уходил. Только спал. Но узнав о моей радости, он начал борзеть и дошел в результате до того, что осыпал мою шконку вшами. Преднамеренность этого поступка была прозрачна, но вместо того, чтобы подмолотить охамевшую свинью, я всего лишь наорал на него. Очевидцами описанной истории стали несколько козлов, которые молниеносно поставили мне диагноз. "Ты теперь ручной, как и все вы, удошники", - сказал мне один из них. Если прежде они держались от меня на дистанции, то теперь дистанцироваться пришлось уже мне. От греха подальше я даже сплавил из своей тумбочки общаковый чай. Мои отношения с блатными тоже натянулись. Если прежде все они периодически пользовались моими "добрыми" раскладами с наиболее влиятельными общественниками, программируя их через меня на те или иные поступки, то теперь иные начали поглядывать в мою сторону косо. Меня начали, как и почти всех, довольно беспардонно расталкивать на проверки и даже попытались заставить посещать столовую, в которую я всегда ходил только тогда, когда мне этого хотелось. Короче говоря, чем ближе делался день моего освобождения - тем меньше у меня оставалось свободы. Скажу больше: если бы можно было отмотать назад годы, то я, скорее всего, предпочел бы выйти по звонку. Единственное, что гнало меня, как ошалелого, на волю - оставленная с той стороны колючки семья, которая меня, как выяснилось впоследствии, так и не дождалась. Но есть и другая сторона. Благодаря УДО я получил бесценный жизненный опыт, частью которого пытаюсь сейчас поделиться.

3.

Вот это я записал в свой дневник в один из дней между известием о скором УДО и самим освобождением.

"Самоубийство - это самое условно-досрочное из всего, что можно себе представить в качестве освобождения".

4.

А очевидцем каких историй и сюжетов довелось мне стать! Вот настолько красноречивая и многое объясняющая байка, что не могу ее не рассказать.

В одном со мной бараке появился зэк по имени Гоша. Я особенно не интересовался историями преступлений тех, кто меня окружал, стараясь поменьше контактировать со всем, что казалось "не моим". Гоша пришел ко мне сам, узнав от кого-то о том, что я могу написать ему прошение о помиловании. Получив от него объебон и прочитав его, я впал в ступор. Гоша, находясь в состоянии глубокого запоя, не только зверски и изощренно убил тещу своего брата, но и зачем-то вставил ей - уже мертвой - в задний проход электрозажигалку для газовой плиты. На мой вполне уместный вопрос "зачем ты так сделал?" молодой человек лет около тридцати ответил потрясающе: "Я хотел сымитировать самоубийство". Это после того, как жертве было перерезано горло, чему предшествовало долгое избиение! Разумеется, никакого прошения о помиловании писать я Гоше не стал, попросив его вместо этого никогда не садиться на мой шконарь. После меня объебон прочитали еще некоторые заключенные, которым Гоша зачем-то сам давал на ознакомление свою зафиксированную на бумаге тайну. Постепенно во всей зоне к Гоше стали относиться с брезгливостью. Срок ему предстоял впереди приличный. Надо было как-то выживать. И, разумеется, он подался в козлятник, который всегда открыт для таких, как он.

За считанные месяцы Гоша сильно изменился. От застенчивого и всего страшащегося человечка не осталось ничего. Он ходил самодовольно и прямо, шипел на мужиков, бегал с жалобами в оперчасть и вообще - будто начал отрекаться от всего человеческого. Я освободился задолго до того, как Гошин срок подошел к заветной точке, за которой начинается УДО. Суть в том, что мое УДО и Гошино - не совсем одно и то же. Его срок был в разы дольше моего, и если меня гнало на волю желание вновь обрести жену и дочь, то единственное, к чему стремился Гоша - поскорее скрыться из мира, в котором он был преступником даже среди преступников. Если мое УДО полностью связало мне руки и мысли, то его марафон к досрочному освобождению, наоборот, - все более и более растормаживал марафонца.

5.

Ненавижу вспоминать тюрьму и зону. Выскочить оттуда поскорее, думаю, хотели бы все попавшие туда - любой и каждый, даже если на словах порой декларируется совершенно противоположное. По УДО у меня на глазах "освобождались" даже иные из тех, кому это было "не по понятиям". В том числе и я сам. Одни перед ментами выслуживались, другие ментов подкупали.

Никогда не забуду алкоголика, за которого кто-то на воле пробашлял пару тысяч американских рублей. Известие про УДО свалилось на мужичка лет сорока с лишним нежданно. Он слег на шконарь, просветлел лицом и впал в глубокую медитацию.

- Что будешь делать, когда освободишься? - поинтересовался я у просветленного.

- Выпью портвешка, - искренне ответил отсидевший три года чей-то муж и отец.

- А потом? - снова полюбопытствовал я.

- А что потом? - удивился мой собеседник. - Еще выпью. Я ж тут впервые лет за двадцать протрезвел. Надо теперь срочно наверстывать.

Пожалуй, это - одно из самых условно-досрочных освобождений, о каких мне известно. Не хочу сказать, что алкоголика не надо было выпускать. Скорее напротив - сажать таких не за что. Совершенно ведь безразлично, сидел он или нет. Это никак не отразилось ни на зоне, в которой тот отбывал срок, ни на мире с той стороны забора, ни на самом попавшем под пиздарез мужичке. В основном такие и сидят. По УДО они уходят редко, поскольку никому не нужны не только в зоне, но и на воле. Человек, который не нужен сам себе, вряд ли кому-то понадобится. И в жопу гуманизм.

6.

УДО - механизм, с помощью которого нельзя ничего изменить к лучшему, но зато можно жестко манипулировать пространством для получения желаемого результата - тухлой, прогнившей стабильности и незыблемости Системы, основным правилом которой является античеловеческое утверждение "человек человеку - волк".

Я говорю сейчас о корпоративном инструменте тонко сплетенных интриг. Один зэк противостоит другому зачастую не потому что первый в отказе, а второй в прислуге, а потому, что первый не способен прислуживать, а второй не умеет отказываться. Но однажды пойдя на компромисс, уже невозможно так вот запросто развернуться на сто восемьдесят градусов. Фарш невозможно провернуть обратно - и получить на выходе кусок мяса. Вставая на путь УДО, я встаю на путь самоуничтожения. Неизвестно, что лучше - досидеть пару лет или выйти на волю двумя годами раньше, но при этом всю оставшуюся жизнь вспоминать, как приходилось улыбаться тем, кого, по всем законам мужской логики, стоит уничтожать хотя бы потому, что это - зло. Я становлюсь предателем не только когда иду и пишу донос. Все намного тоньше. Предательством может быть банальный, на первый взгляд, отказ от самой малой ценности, которую человек искренне исповедовал. Все, что я делаю помимо своей воли, - делает меня рабом. От этого не спрячешься ни за каким УДО.

7.

Но никто ведь ничего не слышит. НИКТО НИЧЕГО НЕ СЛЫШИТ! Или делают вид?

Однажды весьма авторитетный преступник вполне даже искренне сообщил мне в задушевной беседе о том, что по любым понятиям и никакой я не козел потому, что вышел за бабки, а не через общественные нагрузки. Мне сделалось как-то странно. Сложно подобрать нужное слово. Я испытал чувство, состоявшее одновременно из жалости к сказавшему эту глупость человеку и ненависти к сломавшей его Системе. Система помогает только в одном - в искусстве самооправдания. Со временем можно так увлечься, что даже забудешь, что ты на самом деле - такой же трус, как и все остальные.