 |
Главная страница | Номера | Именной указатель |
Татьяна Иванова
О любви к моему ремеслу
Нет-нет, да и спрошу себя: я никогда не хожу ни на какие тусовки, потому что мне не в чем? Или мне не в чем, потому что я никогда не хожу ни на какие тусовки? Ответа-то и нет. А может, есть, только спрятан он в таких далеких временах, что туда и заглядывать страшно.
Мама моя была врачом. И эпиграфом ко всем ее записным книжкам была клятва Гиппократа. Много десятилетий назад этот текст был заменен на "Клятву советского врача" - набор пафосных и бессмысленных слов. И хотя это будет отступлением от избранной мной темы, я приведу эпиграф из маминых книжек. Потому что, боюсь, эти драгоценные слова сейчас вовсе никому не из-вестны. Вот они: "Господи, даруй мне любовь к моему искусству и к людям, чтобы я мог помогать доброму и злому, врагу и другу".
Она в совершенстве владела своим искусством. И люди, бывало, что-то дарили ей в благодарность за избавление от страданий. Она приносила мне иногда мандарин, иногда шоколадную конфету, иногда яблоко. А однажды пришла, торжественная, позвала всех соседок и нас с отцом на кухню: "Сейчас я вам что-то покажу!" Ей в тот раз подарили... Ей в тот раз подарили необыкновенный такой мешочек. Из тончайшей прозрачной шелковистой как бы клееночки. Все по очереди брали эту удивительную вещь в руки. А мама объясняла: "Это такой заграничный пакетик... Специальный... Они там, за границей, в таких пакетиках держат хлеб. И хлеб долго не черствеет".
Полиэтиленовый пакет жил у нас очень долго. Мама его не только стирала и сушила, она его аккуратнейше зашивала.
В другой раз она собрала всех соседей и нас с отцом на кухне, чтобы держать совет. Одна женщина, пациентка, убеждала маму купить холодильник. Соседка Полина Васильевна спрашивала: "Валечка, но зачем же это?" Мама выкладывала аргументы: "Она щи варит на три дня, и у нее щи не киснут". Соседка Анастасия Михайловна парировала: "А у нас и меж окон не киснут". Мама говорила: "У нее сливочное масло не портится". А соседка Пелагея Егоровна отвечала: "А у нас и в баночке с водой плавает, так чего ему делается?" Мама понимала, что победы не видать, но ведь был же и еще аргумент: "Она может килограмм колбасы купить, и колбаса в холодильнике спокойно лежит хоть неделю". Тут уж все просто рассмеялись: да у нас хоть полтора килограмма купи, в один присест съедят.
И выходило, что холодильник - абсолютно ненужная дорогая вещь. Это было ясно.
Когда умер папа, я разбирала его шкаф. Там было: два костюма, оба перелицованные, каждый побывал в чистке раз по десять. Темно-зеленое ратиновое пальто, справленное после защиты кандидатской (он, значит, носил его десять лет после кандидатской и еще десять после докторской). Велюровая шляпа. Рубашки с десятикратно поменянными мамой воротничками и манжетами.
Теперь я открываю свой платяной шкаф и вижу в нем свитер, подаренный мне мамой на сорокалетие. Я двадцать лет ношу его с удовольствием, и он в полном порядке. Приходится, конечно, следить. Еще я вижу черненькое и серенькое, черненькое и серенькое - мои наряды. Время от времени они то входят в моду, то выходят из моды. Я что-то покупаю - подобное. Оно все приличное и даже, как мне кажется, элегантное. Но вот полки справа, где мелочь... Их нужно опустошить - немедля. Нельзя, чтобы кто-то увидел это после меня. Невозможно. На этих полках давно могло быть все наиновейшее. Конечно, я могу это купить. Но я не могу отвыкнуть штопать и зашивать, чинить и ставить заплатки.
Ведь я заглянула в начале этого текста только в относительно недавнее прошлое: в конец пятидесятых - начало шестидесятых прошлого века. А если я углублюсь в свое раннее деревенское детство с бабушкой, если вспомню, как самым дорогим гостям в доме бабушки и дедушки подавали по торжественным случаям "кашки да яишенки"... Как по обычным дням на стол ставили миску картошки-толченки и миску молока, и все садились вокруг и черпали понемножку из одной, понемножку из другой, как пили вечером чай - дети вприкуску, старшие вприглядку, как весной изо дня в день едой была только картошка с капустой...
Короче. О наследстве, полученном мною от родителей и предков, я дала, как мне кажется, довольно отчетливое представление.
Ко времени перестройки у меня на руках был отец - совсем больной пенсионер, мама, пенсионерка работающая, учащийся сын, дедушка с пенсией в 47 рублей и бабушка без пенсии - ну как-то вышло, что, с восьми лет до восьмидесяти отработав в колхозе, стажа она не выработала. Крестная же моя мать, бывшая в том же колхозе (а имя ему "Просвет") пенсию выработала - 16 рублей и 80 копеек. Но это я не к тому, что она была на моем иждивении - Боже упаси, в деревне картошка своя, капуста своя, грибов насушит, насолит, малины насушит (не варенье - сахару нет, и денег на него, конечно, нет). Всего этого и нам в Москву с оказией пришлет. Но остальные - мои.
И - никаких инвестиций.
И - никакого постоянного места работы. Наоборот: самое пристальное внимание со стороны самой внимательной к внутреннему миру советского человека конторы.
Ну, в итоге пять редакций и две радиостанции. Везде я "за перестройку". Днем - везу материал в "Огонек", "Новое время", "Книжное обозрение", "Российские вести", "Советскую культуру" или "Дело", в конце недели записываюсь на "Эхе Москвы" и "Радио России". Ночами, соответственно, пишу.
Когда 19 августа 1991 года с маленьким сыном, который боялся, что без него меня арестуют, я вошла в одну из своих редакций (сугубо мужской коллектив), сугубо мужской коллектив встречал меня у лифта, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу. "У тебя двадцать минут - пиши листовку. Едут из Белого дома". Я даже не спросила: "А вы-то?" Я прекрасно понимала, что они боялись. Они же были умные, а 19 августа утром было еще вовсе не ясно, кто осилит.
Ни один мой текст не читали так, как ту листовку.
Вспоминать площадь у Белого дома, аэростат с российским флагом в небе над нею, тысячи прекрасных лиц... Начнешь - не остановишься.
Но я останавливаю себя, потому что мне нужно рассказать о другом...
Помните? Помните, какие афоризмы были самыми популярными чуть не с 22, с 23, уж точно с 25 августа? "Главное, чтобы не началась охота на ведьм!" И еще, будто бы из Вольтера: "Я ненавижу ваши убеждения, но я готов отдать жизнь за то, чтобы вы могли свободно их излагать". Когда-то я нашла реальный перевод, звучал он примерно так: как гражданин я ненавижу ваши убеждения, но как ваш верноподданный, конечно, отдам жизнь за то, чтобы вы могли свободно их излагать. Я это нашла, десять раз в разных местах опубликовала, теперь потеряла, потому что все было без толку, никто не услышал, а услышал, так не понял, а понял, так не захотел отступать от "как все, так и я".
Слово, конечно, обладает материальной силой. Эти афоризмы повторялись без конца - и сделали страшное дело. Плотная паутина цинизма, вранья (может быть, самая оглушительная ложь - про "ужасную толпу", которая стаскивала с постамента железного Феликса; я была в той толпе, мы пришли все вместе от Белого дома), потоки грязного трепа... Волна за волной - отрекающиеся от Августа, раскаивающиеся в нем, разочарованные всем, что за ним последовало.
И власть! Как она могла позволить стереть все следы? Надпись на фундаменте дома ЦК КПСС на Старой площади "Дошли!" нужно было охранять вечно и следить, чтобы цветы рядом лежали.
Усов, Кричевский, Комарь - три героя, отдавших жизни за свободу России... Сделано все, чтобы эти имена были забыты.
Так вот. Каждый год 19, 20, 21 Августа я поздравляю радиослушателей и читателей с Днем нашей великой победы. Я говорю, что в ХХ веке это была великая победа России, потому что свергнут был в эти дни самый бесчеловечный режим в истории мира.
У меня 21 августа было такое чувство, что сейчас надо бы умереть, потому что счастливей дней не будет. Хорошо, что этого не произошло. За каждый прожитый с той поры день - благодарю Бога.
Хотя в материальном смысле жить стало труднее, кто помнит, тому не надо объяснять. Ну, а кому надо, тому, как известно, не надо. И - повторюсь - никаких инвестиций. Только машинка, только. С 1985 года по нынешний у меня не было не только ни одного отпуска, но и ни одного выходного дня.
Не буду вдаваться в подробности, но мне было понятно, что нужно срочно и безотлагательно создавать новый факультет журналистики. И учить журналистике, потому что нас на факультете учили, как известно, пропаганде советского образа жизни.
Какие юноши и девушки пришли той осенью учиться - прямо от Белого дома, с баррикад... Мы земляки с Юшенковым, он вообще был доступен, и я решилась через него сообщить демократическим вождям, что такой факультет существует. Что надо бы нам помочь. Некоторым из вождей я была представлена и ими внимательно и с сочувствием выслушана. Во время встреч выяснялось, что им отлично известно мое имя. Да и было бы странно, честно сказать...
Один из этих вождей охотно давал мне интервью. Много раз. И пустил мой факультет три дня в неделю в актовом зале своего института читать и слушать лекции. Это длилось три года. Потом он продолжал давать мне интервью, но в зал больше не пускал. Этот человек - единственный из всех, а их было немало - ничего себе не хапнул после 1991 года. Он сам арендовал и арендует. Я благодарна ему.
Больше ни до кого не достучалась. Меж тем положение факультета (а он существует при государственном высшем учебном заведении) становилось все более двусмысленным. Этот вуз (о, плюрализм) в своих стенах создал и второй факультет журналистики. И тот, второй, стала содержать КПРФ. Я взвыла. Мои вопли донеслись до вождей, когда многие из них были при власти и все состояли в главной демократической партии. Они восприняли это как отличный прикол. И сказали мне, что я просто героиня.
И ни рубля, граждане, ни рубля.
Яркое воспоминание - октябрь, 1993-й год. У нас в Останкине бухают взрывы, мимо окон летают трассирующие пули. Без пяти полночь звонок с главного государственного радио. "Послушай. Надо обратиться напрямую к трем силовым министрам. Надо спросить их, почему они предали Россию. Почему они оставили Москву мятежникам. В полночь мы тебя выводим в эфир". Я: "Теперь ты послушай, я поднесу трубку к окну. Слышишь? Это телецентр громят... А это у меня перед окном стреляют... Сейчас без трех минут. Я не помню имен этих чертовых министров". Они меня вывели ровно в полночь. Как-то вспомнились и имена и отчества. (А в расстрельном списке Руцкого-Хасбулатова было мое имя, домашние знали об этом.) Потом они выводили меня в эфир еще трижды. А студенты звонили во все остававшиеся свободными минуты и спрашивали, идти ли к Моссовету. И я им говорила: не ходить. Они не понимали почему. И все равно пошли, почти все.
Ну, есть еще ряд воспоминаний... Каких-то особо ярких, что ли.
Помню, случился пожар в одной вольнолюбивой газете. А я там только что опубликовалась. Я написала письмо главному редактору, что отказываюсь от гонорара в пользу пострадавшей редакции. И стала ждать, что мне пришлют письмо с благодарностью. Ага, щас...
А как я в самую демократическую партию вступала? Песня.
С превеликими трудами выяснила, где, так сказать, штаб-квартира. Или, по-прежнему говоря, ЦК. Явилась к респектабельному особняку на тихой улице в центре. Позвонила в звонок. Открыл мне дверь вежливый охранник, который долго не понимал, что же мне все-таки надо. Потом разрешил войти в вестибюль и там стоять. А сам в это время накручивал телефон, все его, видимо, отправляли с номера на номер, от сердца, так сказать, к сердцу. И наконец, откликнулась Люда. Он в который раз поведал - теперь уже Люде - странную мою историю ("тут пришла женщина... говорит, что хочет вступить в партию... нет, не уходит... стоит у меня в вестибюле"). Люда, видимо, сказала ему "сейчас выйду", потому что он благодарил ее за участие. Мне сказал: "Ждите. Сейчас за вами придут".
И минут через пять возникла в нашей вестибюльной непоколебимой тиши Люда, очаровательная и юная. Она сказала мне: "Проходите, пожалуйста". А охранник, когда я приблизилась к его столу, строго сказал: "Паспорт". И я мгновенно нашла в сумке паспорт, а он выдвинул ящик стола и бросил мой документ далеко в стол и ящик задвинул.
И мы с Людой шли по тихому, теплому, пустому коридору. Пришли в комнату, обставленную красивой конторской мебелью. Мне предложено было кресло, и участливая Люда, как с пациентом в психиатрической больнице, заговорила со мной ласково и осторожно.
Я изложила, что все мое семейство разделяет идеи партии, которую представляет Люда. Кажется моему семейству, что оно имеет уже перед этой партией даже и некоторые заслуги, а вот теперь хотели бы закрепить свое членство организационно, чтобы принимать в работе партии самое непосредственное участие.
На очаровательном личике Люды отразилась трудная работа Людиной мысли. Из почти никак не связанных между собой существительных, глаголов и прилагательных мне пришлось сделать вывод, что провернуть дельце мне не удастся. Чего-то для этого у моей любимой партии нет. То ли первичных организаций, которые пока не созданы. То ли - можно было подумать и так - надобности в новых членах.
Я пыталась торговаться. Пыталась сказать, что сразу три новых члена - один из которых зрелый мастер пропаганды, другой старый опытный врач, а третий молодой энтузиаст демократии и либерализма, - три таких члена на дороге не валяются.
Люда опять стала мучиться с разными словами, вкладывая в них, однако, куда больше чувства, чем в первый раз. Я поняла, что пора выметаться. Люда засияла и радостно повела меня к охраннику. Тому ничего не стоило извлечь из стола мой паспорт (в штаб-квартире, кроме меня, посетителей не было), и он крепко запер за мной дверь.
Самый-то юмор был вечером. Ведь мне все же удалось оставить на столе свои координаты, и кто-то из помощников партийного вождя их увидел. Телефонный звонок помощника был мед и сахар: "Да мы так счастливы, Татьяна Ильинична! Да конечно же мы принимаем вас в партию! Это Людочка просто вас не узнала! Да мы сами к вам придем и принесем членский билет!"
Грешная, я отказалась. Я сказала: "Но по блату я не хочу... Так не строится партия. Ведь, если б я была не я, а безымянная тетенька, мне бы никто и не подумал позвонить".
Так и осталась беспартийной. К счастью. Потому что вскоре я стала часто видеть съезды (а может, пленумы, политсоветы) этой партии по телевизору. В шикарных особняках. Леди-члены и члены-джентльмены, одетые в супернаряды, прогуливались по каким-то аллеям из подстриженных роз, сидели за столами, сплошь уставленными заморскими яствами, от их лиц и фигур через стекло экрана наносило фитнесами, бассейнами, тренажерами, массажистами. Это в их партию я стремилась?! Да я бы сгорела со стыда, если бы меня моим согражданам по телевизору показали за таким столом и в таком образе.
Единственная "тусовка", на которой я была в жизни, называлась первым заседанием клуба "Московская трибуна". Списки приглашенных в Дом ученых составлял лично Андрей Дмитриевич Сахаров. Он же встречал гостей у входа. И я до сих пор горда: ведь он знал меня только по перу. И он меня позвал из-за моей писанины. И мне было там уютно в обычных брючатах, кроссовках и черном свитере.
Сыну в наследство оставляю книгу воспоминаний об Андрее Дмитриевиче, мною составленную. Книга вышла через два месяца после смерти Сахарова, была первой из длинного ряда, о ней никто никогда не сказал ни единого слова - ни в момент ее выхода в свет, ни тем более позже. Это книга из "никогда не бывших".
Еще ряд ярких эпизодов "моей борьбы" - проигранной на всех этапах и окончательно.
Перечислить, сколько раз и где я публиковала материалы в защиту свободы торговли, просто невозможно. Эти материалы писались в период правления Ельцина, то есть у власти, пусть с оговорками, демократы. И что?
Вот хоть пример моего собственного района.
Кольцо блокады вокруг нас замкнулось. Оставлен, правда, гуманитарный коридор для выхода к метро "ВДНХ". Оттуда не так уж сложно доехать до какого-нибудь рынка и купить пучок укропа.
Та страсть, с которой муниципальная милиция годами гонялась за тетками из Тверской губернии (мы рядом с Рижским вокзалом), как всякая сильная страсть, дала плод. Тверские больше в Москву торговать не едут. Место на рынке стоит дороже за день, чем они видели денег за всю жизнь. Они все тайком, чуть не ползком в своих ватниках и плюшевых кацавейках с тяжелыми сумками пробирались в микрорайоны. Притулялись у стен. Морковка - рубль, свеклина - рубль.
Когда человек готов стоять целый день, продавая морковину за рубль, это уже не вопрос купли-продажи, вообще не вопрос торговли. Речь о подаянии. О милостыне, непостыдной для берущего.
У меня за годы реформ кончились слова, которые я писала для разных газет, журналов, для радио, - слова, которыми я заступалась за уличных торговок. И, кстати, за себя как за покупателя. Укроп, видите ли, субстанция капризная. Наша московская власть хочет, чтобы все это мы покупали в магазинах. А я хочу на ходу, у тетки в черной плюшевой жакетке покупать.
Больше не выйдет. Борьбучая борьба завершилась полнейшим поражением теток - меня, московской, и приезжих.
Не товар кормит, а купец. Это старая русская пословица. Купец покупает там, где это есть или стоит дешевле, и везет туда, где этого нет или стоит дороже. Московские пенсионерки едут на оптовые рынки за дешевыми сигаретами и хотели бы продавать их у станций метро - нельзя. За капустой, в сумку ее на колесиках, и продать во дворе большого дома - нельзя. За книжками в Олимпийский, в рюкзак их и к стенам института - ни в коем случае.
...Этим летом я не успела купить малину у чистенькой тетки из Подмосковья, уже и деньги достала, уже и выслушала, как трудно было растить ягоды в нынешнюю холодину, - налетели в двух автомобилях, выскочили, как черти из табакерок, "муниципалы", ахнула дачница, схватила сумку, но поздно. Ее схватили вдвоем, потащили, малина посыпалась в пыль, она причитала: "Сыночки..."
Нет, слова у меня в самом деле кончились. Не сумела я докричаться до тех, за кого мерзла на митингах, для кого писала листовки, кому верила.
И когда неутомимо заступалась за пешеходов - конечно же тоже ни до кого не смогла докричаться.
Власть молча, ни слова нам не говоря, убеждает нас: покупайте, покупайте машины. Иначе очень плохо вам будет.
Для машин расширяют дороги - сужая тротуары, выкорчевывая деревья, уничтожая даже скверы. Что делать? Пробки, люди часами стоят в пробках из-за какого-то хилого скверика с пятью скамейками. Кто же будет это терпеть?
Это сильные аргументы в пользу покупки машин. Сильные, кто спорит. Но - не самые сильные. Куда сильнее другие. По всему городу сокращаются автобусные, троллейбусные маршруты, уменьшается число машин на этих маршрутах.
Самый точный, самый вместительный из всех видов городского транспорта - трамвай - подвергается просто невероятным гонениям. По всему городу снимают рельсы. По всему городу ходят активные пенсионеры и собирают подписи в защиту своего трамвая, доставляют эти подписи власти, и иногда удается отсрочить кончину, отложить ее месяца на три, на полгода. Отсрочить, но не отменить окончательно.
Люди - те, у кого есть машина. А все остальные - "не знаю кто". Их, конечно, все равно больше. Но это почему-то никого не волнует.
На месте пятиэтажки-хрущевки - их ломают сейчас по всей Москве - груда мусора образуется к вечеру того дня, как начали ломать. Зловонного, надо сказать, мусора. А новый многоэтажный дом, тоже не слишком затейливый, но аккуратный, вырастает за месяц.
Длина нового дома точно совпадает с длиной той бедной пятиэтажки, которую разломали за пару часов. Глубина тоже совпадает. Не совпадает лишь высота. И жильцам пятиэтажек абсолютно непонятно, почему они месяц строительства не могли бы как-то перекантоваться. А потом - пожалуйста, вселиться в те же квартиры, в каких жили в своей пятиэтажке, занять те же пять этажей. А еще двенадцать - для новых жильцов. Почему так нельзя?
Но нет же, нельзя. Они едут в какой-нибудь далекий-предалекий новый район. Им говорят: а здесь в новом доме будут жить люди...
Значит, здесь будут жить ЛЮДИ? А эти, которые жили здесь тридцать лет, - кто они?
Мы, которых так много, мы, которые не могут купить себе машину, не могут научиться водить ее, даже если б купили, мы, считающие рубли, - кто же мы?..
Дли-и-инная очередь в метро за билетиком. Девушка там, в кассе, похоже, каждого из нас заносит в компьютер , а перед этим запрашивает Интерпол по Интернету, прошло ли лицо, собравшееся в метро, перерегистрацию по всем правилам.
Это шутка такая. На самом деле девушка просто через особую машинку на каждый билетик, снабженный галограммой и водяными знаками, всего-то и должна с помощью особого приспособления нанести магнитный код.
Это новшество такое. Потому очереди. Тетка сзади на меня горячим брюхом напирает. Оглядываюсь, недовольная. И получаю по полной: "В такси надо ездить! Очки надела! А мы тут, слава Богу, не в Америке живем, не такие нежные! А тебе, наверно, охота в Америку!"
И, исчерпав красноречие, ничем не простимулированное, постепенно затихая, она повторяет, видимо, самое ненавистное: "Очки надела... Очки надела..." (Она говорит конечно же "одела", как все, но моя рука так написать не в состоянии.)
...Давно я пытаюсь разгадать: почему так? Почему в России трудно очкастым. Почему их не любят? Подозревают, что они умеют склонять числительные? То есть образованные? По Солженицыну, образованщина...
И вы знаете, мне кажется, я додумалась, почему нас, очкастых, в России так не любят. Любить абсолютно не за что. Мыслящие всегда ведут. Ну и по каким дорогам водили они Россию целый век?.. Вы скажете, что лгали отцы и деды, а ненавидят детей, и это уж окончательно необъяснимо.
Напротив, скажу я вам. Это как раз окончательно объяснимо. Вот один очень образованный и интеллигентный ребенок - бабушка у него была секретаршей Крупской. Вот другой - внук верного соратника Сталина. Вот третий - внук красного командира, знаменитого тем, что белых с одного сабельного удара до седла разрубал. Вот четвертый - папа его знаменитый лучше всех рассказывал, что Ленин - самый человечный человек...
Имена и фамилии помогали внукам. Потому они и умеют к месту сказать "однако" - к месту, а не как в анекдотах про чукчу.
Но оставим знаменитых. Не только они - все дети отвечают за отцов и матерей, бабушек и дедушек. На детях - откликается.
За что любить потомков и отпрысков лгунов, обманщиков, приспособленцев? Всех скопом, огулом - всех, кто так или иначе причастен к верхушке, к красивой жизни, к славе, к деньгам, к возможности вершить человеческие судьбы...
Помню, когда только что начались реформы, в одной газете я вела страничку под названием "Хоть чуть-чуть разбогатеть". Какие это сюжеты! Со всей России люди писали, что они готовы делать. Один - охотник, мог бы поставлять беличьи шкурки, другая умеет вязать кружевные воротнички, третья плетет из бисера, четвертая переводит с разных языков, пятая приглашает к себе на лето семейство - огород, сад, рядом речка, детям будет отлично, причем готова взять детей, а родителей отпустить, предоставить им свободу. Кто-то принимал заказы - готов был шить кожаные куртки, кто-то готов был нянчить вашего ребенка, кто-то гулять с ним после школы и помогать ему делать уроки. Няни и домработницы, строители и жестянщики, фотографы и переводчики - все жаждали работать.
Мы публиковали объявления бесплатно. И вот очень скоро я получила благодарственное письмо от одной вязальщицы. Она получила и выполнила несколько заказов и купила старшему сыну велосипед. Теперь у нее еще масса заказов, она ведь не только вяжет, она еще перешивает из взрослого в детское, она скоро выполнит эти заказы и купит велосипед другому сыну.
Боже мой, как давно это было... Попробуйте теперь найти няню, сиделку к больному, человека, который постирает за вас или укоротит вам юбку. Никто не ищет работу.
Все у людей отбито, все. Они опять не хотят работать, торговать, начинать свое дело. Всех денег не заработаешь, говорят они, - и дерут глотки за льготы. Кто же отбил? А опять умные, интеллигентные, умеющие склонять и спрягать - те, в чью честь я писала листовки. Как это могло случиться? Как?..
Все умные и сложные ответы мне известны. Я и сама умею их дать не хуже вашего. А вы просто ответьте, просто.
Вот вам Путин, вот его михалковский гимн. Ну, не вставайте. Но Путин не прилетел с луны. Он там работал в своей ГДР и горя не знал. А потом стал формироваться как политик - при самых демократичных демократах, при самых либеральных либералах, при плюралистах, чтоб им провалиться. Что же преподнесли ему самые демократичные? А старые песни о главном - это во-первых. И "невозможно сочинить слова на музыку Глинки" - это во-вторых. Невозможно... А ведь вариантов были тысячи. Но бывший комсомольский работник и тайный коллега Путина по ведомству, вершивший тогда дела культуры, брезгливо все это забраковал. Путин виноват? Ну, не вставайте теперь.
...В стране Аргентине солнечно и тепло. Аргентина выставила свое аргентинское танго на премию ЮНЕСКО. И вот нам показывают по телевизору, как прекрасные аргентинки в легких платьях и прекрасные аргентинцы в шортах, такие легкие, спортивные, сильные, колошматят витрины шикарных универсамов и волокут из них прочь, бегом, домой окорока и колбасы, сыры и напитки, кофе, конфеты, торты. В магазинах, торгующих бытовой техникой, витрины вдрызг. Стеклянные двери вроссыпь. Охрана затоптана. Аргентинцы и аргентинки растаскивают телевизоры, кофемолки, компьютеры, соковыжималки. Полицейскому камнем - в лоб. Полицейской лошади палкой - по ногам. И вот он уже на асфальте, и толпа затаптывает его. И вот она уже на боку, и смертельная судорога сотрясает умирающее животное. Побоище под ясным небом. Хаос при сверкающем солнце.
Смотришь на телеэкран, видишь Аргентину, а думаешь про Россию.
Там, в Аргентине, народ, конечно, другой. Горячие, темпераментные, несдержанные люди. Надоело им облизываться, глядя на шикарные витрины.
А мы люди терпеливые, северные. У нас зима длинная, день короткий, сугробы глубокие, белые, нет им конца. Нет. Мы другие.
Другие?.. Но ведь только одной стране в мире однажды так надоели богачи и богачки, что, истребляя богачей, богачек и их богатства, люди до основания разрушили свою собственную страну. Такие северные, такие многотерпеливые...
Работницы воронежских детских садов просят родителей приходить за детьми как можно раньше: в садах холодно.
Что же? Эти дети не платят за свет и тепло? Но дети, кажется, не должны платить... А, понятно, их родители не платят. И детей, значит, берут в заложники, принуждая родителей к оплате. Версия ужасающая, но опять неверная. Верной оказывается еще более ужасающая. Родители исправно платят. А вот городской бюджет не в состоянии расплатиться с энергетиками.
Но, позвольте, при чем же здесь законопослушные граждане города Воронежа и невинные крошки - дети законопослушных граждан. А ни при чем. Просто у нас так повелось: власти виноваты, граждане отвечают. Граждане терпеливые, кряхтят, но как-то перебиваются, приспосабливаются...
Да, пока они терпят. Во всех городах, по всей России терпят гульбу властей - разнообразнейшую. Гульбу в прямом и в переносном смысле слова. Ведь это не только пьянки, машины, особняки. Гульба - это и трава, которую почему-то надо теперь завозить из Голландии (родимая мурава больше не устраивает). И роскошные торговые центры на месте простеньких ярмарочных палаток или рыночных рядов - центры, где цены взлетают сразу и куда в стоптанных сапожонках неловко войти.
Надо ли отключать неплательщикам свет и тепло? Необходимо. Надо только отключать его в тех домах, где работают власти. И где живут. Ведь долг города, городка, поселка перед энергетиками - это нерадивость, расточительность, воровство, глупость властей города. Все, без единого исключения, они рвались во власть. Они старались понравиться людям, обещали, сулили, уверяли, были просты, добры, приветливы. Они гнусные обманщики. С ними надо сурово.
Но ни в коем случае недопустимо, невозможно отключать свет и тепло у детей, у обыкновенных людей. Ведь это наши дети. Ведь мы здесь у себя дома. Вот у нас страшная война была, уж шестьдесят лет празднуем всяческие ее годовщины - тогда прогнали захватчиков, как раз тех, кто хотел распоряжаться нашим теплом и светом. Прогнали. И свет, и газ, и тепло - наши. Они на самом деле не принадлежат никаким конкретным людям с конкретными именами и отчествами. А вот детям в Воронеже - принадлежат.
Почему такой умнейший человек, Чубайс, не может придумать иного способа выколачивания денег из должников, чем этот, дикий?
До сих пор я не называла имен - и вот: Чубайс. Ну да. Имею право. Я заступалась за него всегда, когда на него нападали. И очень часто совсем одна. То есть ни один пишущий человек, кроме меня. Но однажды он создал пул в поддержку гибнущей телекомпании. И сказал, что вносит личных два миллиона долларов. И я ахнула... Он ведь все эти годы был на государственной службе, Чубайс. Это на каком же посту ему положили такой оклад, что два миллиона долларов из личных сбережений - запросто...
То есть человек даже не понимает - человек даже не понимает, в чем признается. Полная потеря ориентации в пространстве и времени.
...Как странен стал облик российских деревень вокруг городов, городков, городишек и даже вокруг ПГТ. Вокруг самых неуютных поселений в России - поселков городского типа. Самых неуютных - и самых многочисленных. Наибольшая часть населения России живет именно в ПГТ - поселках городского типа. "Захолустье мое, захолустье... девять сереньких пятиэтажек. И особое логово грусти - в старом парке заросший овражек".
Логово грусти. Сильно и точно сказано безвестным поэтом, чьи стихи прочитаны мною в безвестном провинциальном сборнике. Захолустном.
Особняки и коттеджи на деревенских улицах похожи на золотые зубы, бывшие в недавнее время в моде у воров и блатных. Владельцев особняков и коттеджей деревенские так и воспринимают: как воров и блатных. Клясться на миру, что все нажито честным трудом, бесполезно. Новые московские, тверские, смоленские, новохоперские это понимают и не пытаются. Они строят заборы. Или сбиваются в стаи - поселки для богатых, обнесенные суперзаборами, охраняемые вооруженными людьми, овчарками, следовыми полосами, рвами и даже проволокой под током.
Вряд ли знакомство с историей, скорее генная память подсказывает, что сказочно богатые особняки и коттеджи в России надо строить как неприступные крепости. Странно, что молчит тот ген, который гласит: нет таких крепостей, которые устояли бы... И так далее.
Еще страннее, что молчат и другие гены. Не подсказывают, что, если ты так богат и построился в этой деревне, почини в ней дорогу, поставь фонари, открой здравпункт, содержи медсестру, купи сотовый самому трезвому местному жителю, пополняй счет, пусть вся деревня, когда кому надо, звонит, куда хочет. Купи автобус, пусть возит местных в город и привозит обратно...
Удивительная страна. Как заметил еще век назад Салтыков-Щедрин, каждый день в ней происходят жизненно важные события и крутые перемены. А оглянешься вокруг - все как было триста лет назад, так и осталось.
А вот надежда, что президент при поддержке Думы заставит владельцев коттеджей выглянуть из-за заборов и заметить избушки, - такая надежда в людях все еще теплится. Как ни рассуждай, а ведь если не справедливость, то хотя бы стремление к ней в политиках должно быть. Без этого стремления невозможно. Без него общество превращается на глазах в дикий прайд хищников, где выживает сильнейший.
Но этот дикий закон - выживает сильнейший - никогда не победит в России, даже если самые умные будут пытаться сформировать на его основе национальную идею. Уже пытаются.
Этот закон не имеет отношения ни к свободе, ни к демократии, ни к воле. Он не годится для России. Она не хотела, не хочет и не будет мириться с тем, что именно он пока торжествует. В моем случае - больше, чем в моем: в случае с моим сыном, - увы, торжествует очевидно. Вокруг него только люди с хорошим наследством: дети с громкими фамилиями. А значит, с огромным первоначальным капиталом и несокрушимой защитой. Ничей, то есть мой, сын - он один. Его жизнь неправдоподобно трудна. И я не могу помочь: я - никто, из никакой тусовки, кто я? Кто меня будет слушать?
Еще раз: не справедливости, потому что это идеал, а идеал недостижим. Но стремления к справедливости просит душа.
Не получает? Не получает.