 |
Главная страница | Номера | Именной указатель |
Олег Павлов
Этот казарменный мир...
О. Павлов дал интервью редакции в сентябре 2003 г.
"Индекс": В своей прозе Вы часто описываете армейский быт. И у Вас получается, что основной стержень солдатского быта (жизни) -- мечта о его конце, об освобождении. Самоубийство, расправа с обидчиками, дезертирство (любое сочетание этих трех составляющих) -- формы, в которые воплощается эта мечта. Я правильно описал Вашу общую мысль?
Олег Павлов: Армия лишает свободы, как тюрьма. Не офицера, так как это его работа, сознательный выбор, он служит. А солдат -- отбывает срок. И думаешь о его конце всё время, живёшь этой мечтой, как на войне солдат обязательно живёт мечтой о её конце. Но на войне солдаты свободней, чем в казармах. Армия нужна для войны, а казармы для чего нужны? Или эти заборы с колючей проволокой, которыми у нас всегда огораживаются воинские части? Они людей стерегут, они для того нужны, чтобы всё время обозначать в твоём сознании запретную полосу: там другой мир, туда ни ногой, а переступишь эту зону запретную - всё, считается это уже побегом. То есть везде лагерная маркировка -- при том, что, казалось бы, какая в ней нужда, если есть или должна быть армейская дисциплина? Офицер этой дисциплине по доброй воле подчиняется. Именно она, дисциплина, совершенно сознательная, -- суть армии, службы армейской. Но ты оказываешься в этой всё ещё советской казарме с её тюремными законами и тут же начинаешь не служить, а "тащить срок". У нас не могут армию привести к дисциплине -- и содержат как бы в условиях заключения. А там закона нет, то есть он только снаружи: закон есть по периметру заборов, он карает как преступника, если переступишь. В самой же казарме царит обычно то, что называется на армейском языке "бардаком". Сама собой утверждается власть сильных над слабыми, особая социальная иерархия, в которой законом становится сила. А насилие -- торжество этой силы. Она себя не может иначе проявить, как в побоях и унижениях. Но и этому, казарменному закону, не подчинялись бы солдаты всей массой, если бы не было в нём своей справедливости - той, которая и есть суть "дедовщины": cегодня мучают тебя, но завтра власть получишь уже ты сам, станешь сам судить и миловать. Армия у нас в этом смысле создала пародию на саму же себя -- это дисбаты. В дисбате армия разве что сжимается до своего настоящего образа, сгустка. Да, она такая.
"Индекс": Но "потерпеть" ведь надо немного -- до естественного перехода в иную возрастную категорию службы. Неужто это так трудно, что лучше другой гнет, но с перерывом на время "побега" (если, конечно, не выбран побег в самоубийство)?
О.П.: Я думаю, что самоубийство -- это всегда протест. А многих в казарме такая свобода, которая воплощение своё имеет в насилии, начинает вдруг как раз завораживать, притягивать. И тут идёт главный раскол: обнаруживается, что одни удовольствие от всего этого получают, а другим это доставляет страдание, сама эта жизнь, и они никогда её не примут, никогда с ней не согласятся. Такие бегут, кончают самоубийством. Они хотят справедливости, но другой -- и таким вот, уже совершенно жертвенным бунтом, даже ценой жизни собственной, дают об этом понять. В общем, жизнь там перестаёшь почему-то ценить. К этому всё приучает. В самоубийцах как раз исчезает страх за собственную жизнь. Кто боится -- тот выживает. Я вообще ни разу почему-то не видел, чтобы к угнетению в армии относился бы кто-то, скажем, с христианским смирением. Почему-то это, по-моему, даже невозможно. В этих мучениях смысла нет. Они бессмысленны, животны.
"Индекс": В этой затравленной мечте что главнее: освободиться от обидчиков? восторжествовать над ними? отомстить?
О.П.: Какой человек, то для него и главное. Да и мучают по-разному. В Ташкентском конвойном полку, где я служил, могли изнасиловать ночью, -- а как после этого жить? Не знаю. Никто не остаётся человеком в этой среде. Очень мало каких-то человеческих проявлений, чувств. Всё задавлено казарменным законом, разграничено. Я уверен в одном: в каждом таком поступке присутствует выбор, выбор между одним действием и другим. Так вот, куда проще даётся такой выбор: истребить себя или уж другого. К такому выбору уже есть большая психологическая готовность, так как всё доказывается только силой, только кровью. А самое главное -- другого не оказывается способа для решения даже самых ничтожных противоречий, потому что в уставе не прописано ничего, кроме "должен" и "готов". За тебя всё решают. Только вот командиры да начальники, которым передаются жизни солдат, принимая решения, от которых целиком зависят жизни этих солдат, ответственность несут смехотворную. Покончил с собой во взводе парень, который имел только одно право -- обратиться к своему командиру, жил-то он только по его приказам. Ну и что? Cамоубийство его рассматривается как проступок, как действие, на которое не был дан приказ, и командир не получит даже взыскания.
"Индекс": Возможно ли, понимая это, придумать и "внедрить" иной способ "воплощения мечты" (самообразование, какие-то духовные практики терпения и выживания, предварительная настройка на эту линию внутреннего и внешнего поведения)?
О.П.: В казарме всегда можно выжить, как и в лагерном бараке. Но штука в том, что даётся это лишь с опытом, а значит, всё равно ты должен пройти все испытания. Ничего личного не может быть: с тобой происходит то, что и со всеми, ты часть этого общего мира и не имеешь права хоть чем-то отличаться от других. Как раз за отличие от других масса немедленно давит, карает, притом даже ровесников. Ну а спасает в армии только труд. Там, где никто ничего не хочет делать и свирепствует только тупая лень, всякий человек, начинающий трудиться, добровольно брать на себя трудовые обязанности, от которых другие отказываются, считая это унижением, -- тот выживает. Да и остальными это, конечно, приветствуется. Это та же практика, что и у "мужиков" на зоне. Работаешь -- значит живёшь.
"Индекс": Бессмысленность солдатского муштрованного быта -- не уникальная особенность нашей армии. Почему же у нас так часто она выплескивается в описанное Вами "жертвоприношение"? От малой информированности? Если бы солдаты понимали, что происходящее с ними не уникально, это бы помогало "терпению"?
О.П.: От такой "бессмысленности", как муштра на плацу, никто не станет вешаться. Тупик, конечная точка, настоящая бессмысленность -- это насилие. Я не знаю, уникально ли то, что происходит в нашей армии. Но только в нашей армии такое сильное национальное и социальное расслоение. А это всё же уникальная, именно наша ситуация, когда дагестанца обязательно забьют во взводе, где только русские, а русского замучат, если во взводе одни дагестанцы. Парни из деревень будут мордовать до смерти москвича. Я бы тут иначе сравнил, если уж так настойчиво армия смыкается в нашем сознании с зоной... А вот на зоне-то терпят даже больше, так почему же в армии не могут вытерпеть? Не знаю. Может, на зонах порядка больше внутри самих зеков. Или мужики там взрослей. В армию паренёк попадает птенцом, почти подростком. У него ни семьи своей, ни детей, да и привычки нет вообще к терпению, жизнь ещё не учила. А вот начинает учить -- и не выдерживает. Терпение тогда приходит, когда других жалеешь больше, чем себя. Это и есть, по-моему, формула терпения. Ради себя ничего не вытерпишь, а вот осознанно ради другого, родного или любимого, всё вытерпишь, любую пытку.
"Индекс": Насколько такие выплески (побеги, самоубийства, другие формы протеста) инициируются их освещением в СМИ? Может быть, полная закрытость "полезней", чем полуправда нынешнего освещения? Конечно, лучше - вся правда, но при невозможности этого, может быть лучше не "будоражить" воображение? не подогревать мечту?
О.П.: Действительно, в казармах смотрят телевизор. И тут прямая связь. То, что солдаты видят, прямо управляет их сознанием. Если передали о массовом побеге из части, где потом беглецов пожалели, простили, обустроили получше, то на следующий день таких побегов будет вдвое больше. Показанное в СМИ служит примером. А это, в свою очередь, провоцирует начальство поскорее закручивать гайки... Тут другая информация идет по СМИ: что таких-то осудили за побег из части. Когда в казармах узнают об этом из СМИ и понимают, что бежать с надеждой на поблажки нельзя, то начинается массово другое явление: побеги с оружием. Это значит: знают, что последует наказание, и бегут уже с оружием, чтобы оказать сопротивление или шансы свои увеличить на побег. А оружие нет-нет и стрельнет. Начинаются побеги с расстрелами, появляются жертвы. Насилие доходит до тупика. Армейское начальство, испуганное натиском СМИ, снова идёт на поблажки -- и всё опять повторяется. Как будто движется маятник, с размахом в два года. Бесконечный тупик. СМИ -- это провокатор. И, получается, правда, которую они предлагают обществу, срабатывает как провокация. Нужно знать о том, что происходит. Но главнее -- участь самих солдат. А в их-то участи ничего не меняется. Если нельзя дать свободу выбора, служить или не служить, тогда уж, при обязательной воинской повинности, нужно больше дать солдатам свободы уже внутри армии, то есть дать больше реальных прав. Пусть служат там, где живут. Сроки службы должны быть короче, потому что если больше года, то трудно выдержать - это, по-моему, главное мучение.
"Индекс": Мы все время возвращаемся к вопросу: в чем же невыносимость этой жизни, которая раскручивает маховик безудержного желания свободы? Ведь реальных избиений не так уж много. На конкретные вопросы об издевательствах от солдат часто можно услышать какие-то невразумительные ответы: требовали денег (а фигу в ответ?), заставляли пить воду (отблюй на заставлявшего), заставляли две ночи подряд стоять на карауле (а напиши, что хочешь спать потому-то и потому-то, засунь листок в карман и спи до прихода проверяющего)...
О.П.: Экзистенциальный очень вопросец... Я встречался с насилием такого порядка, как в концлагере, когда пытали, но ребята дружно терпели, крепко держались. А чуть полегче когда становилось, то многие опускались, сами по себе, как-то быстро сгорали. Я думаю, самое невыносимое, когда именно ты становишься каким-то отдельным объектом в казарме. Когда не всех воду заставляют пить -- а именно тебя. Когда кому-то легче или даже легко, но -- не тебе. Когда этот казарменный мир таких же, как ты, почему-то тебя отторгает... Вот в чём невыносимость. Ну и начинаются эти мечты: от людей бежать, довести одиночество и изгойство до своего рода абсолюта. Чаще это происходит с людьми, которые психологически не готовы принять армейскую среду как "единоутробную". С образованными мальчиками, например. У нас в интеллигентских семьях всегда внушалось подспудно, что интеллигентность -- это знак отличия от других людей, более грубых, невежественных. Я видел в армии много таких ребят и трагедий. Дело было даже не в слабости их, а в психологии, ощущении какого-то отличия от других, которое в конце концов и делало их опущенками, изгоями. Да и порог терпимости у них был низкий очень: сказали мыть полы -- уже унижение, пнули -- так сразу хочется умереть.
"Индекс": Вообще-то надрывная мечта об освобождении для призывников -- естественное дело. Два года в восемнадцать лет -- это же вечность. Тех, для кого армия -- тюрьма ни за что (почему именно меня выхватили из толпы?), а не сознательный и добровольный выбор, вопрос "за что?" может породить психический сдвиг, действительно свести с ума...
О.П.: Всё и кончается обычно психушкой. Сам там был, под аминазином лежал, да и в военбилете с тех пор статья психиатрическая. Но я не жалею о том, что было со мной. Мне было важно это увидеть и пережить, иначе бы во мне не появились после какие-то твёрдые человеческие качества. За каждым поступком и там -- выбор. Твой собственный. Я думаю, что те, кто погиб, сделали какой-то неправильный выбор... Но это всё же очень жестокая жизнь, это именно испытание, прямо так и созданное, будто нарочно; но имеет ли оно право быть, если кто-то его не выдерживает или заведомо обречён на то, чтобы получить в итоге только смерть? Или если вы устраиваете это жестокое испытание в таком государственном масштабе, тогда уж готовьте к нему морально и физически. Государство ответственно за каждую солдатскую смерть, иначе надо признать, что государство это больное, уродское.