 |
Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал |
Татьяна АнтоноваКамень преткновения русской политики
Российское авторитарное правление было обречено воспринимать журналистику по парадигме императора Николая I: "Должно повиноваться, а рассуждения свои держать при себе!" Но поведение печати, несмотря на грозные окрики "сверху", не могло удержаться в указанных пределах.
Момент наивысшего противостояния власти и общества вокруг цензурного вопроса был достигнут при императоре Александре II. На двадцатилетие (рубеж 1850-60-х гг. до начала 1880-х гг.) приходится пик правительственной активности в поиске рациональных средств контроля над прессой. При этом власть нервничала от неспособности искоренить "вредное" направление в литературе. Слабость цензурной реформы (закон 6 апреля 1865 г.) виделась чиновникам-ретроградам в том, что придавало ей характер уступки обществу, а именно в судебной юрисдикции печати. Наметилось и в дальнейшем углублялось столкновение традиционного - административного и нового - судебного - принципов в регулировании положения печати. Его исход зависел от позиции императора. Однако Александр II остался на уровне представлений своего отца. Симптоматична его реплика: "Я все-таки желаю, чтобы цензура сохранилась, и не разделяю мнения тех, которые желают ее уничтожить..." В цензурной политике царь чаще ориентировался на консервативное крыло своего окружения и не помышлял о ликвидации цензуры, напротив, искал средства сделать ее работающей. Наиболее влиятельными в делах печати оставались тогда "силовые" чиновники, возглавлявшие Министерство внутренних дел, III Отделение императорской канцелярии.
Занимавший министерский пост П.А. Валуев (1861-1868) отделял себя от сторонников по-николаевски жестких мер в отношении прессы и осуждал прямолинейные инициативы князя П.П. Гагарина воспретить "всем и каждому говорить и писать об общественных делах". Его рассуждения на эту тему были даже украшены либеральной фразой: "Не следует подавлять прессу. При всех ее неудобствах и более или менее вредных увлечениях, она приносит несомненную пользу. Притом у нас и нельзя ее подавить... Государство, в котором есть Земские Учреждения и независимый гласный суд, уже не может обходиться без довольно широкой меры печатной гласности". В то же время эта констатация уживалась тогда в сознании министра с представлениями о разрушительной для государства силе печатного слова. Она виделась ему в претензии общественной прессы "влиять на правительство, руководить им и установлять на прочных основаниях свой собственный авторитет рядом с авторитетом правительства". По убеждению Валуева, "тайные виды" прессы простирались еще далее - сочувствовать представительным формам правления. Имея в виду демократическую и либеральную журналистику, он утверждал, что политические идеалы различных и даже спорящих между собою органов "все имеют одно общее свойство, и это свойство заключается в их несходстве с данными формами нашего Государственного быта". "Виды" же правительства, размышлял министр, "требуют, чтобы доверие и уважение к правительству не были систематически колеблены выражением разных сомнений и распространением убеждения, что оно имеет повод скрывать или представлять в искаженном виде истинное положение дел".
Хорошо зная мнение царя и подыгрывая ему, Валуев изображал отношения власти и прессы как "естественное противостояние" сильной печати и вынужденного обороняться от ее нападок правительства. Он не принимал мысли о регулируемой законом свободе печати, которую расценивал как вид беззакония, как разгул, анархию слова. И в начале своей министерской деятельности, и на ее финише Валуев был глубоко убежден, что свобода печати ("свобода, глумящаяся над правительством") может иметь только одно значение, "значение правительственного бессилия".
На этом основании Валуев приходил к заключению, что власть нуждается не в законе о свободе печати, а в адекватных ("предохранительных, оборонительных и репрессивных") средствах защиты, к которым относил систему административного сдерживания прессы. При этом граница между "сдерживанием" и "подавлением" им не была обозначена, что лишало смысла его сентенцию о нерациональности политики подавления печати.
Практическим результатом такого подхода стало появление целого ряда последующих дополнений и поправок к закону 6 апреля. Тонкий аналитик всего того, что происходило "наверху", А. Никитенко, подметил тогда стремление Валуева ослабить новый закон, вернее, ту его часть, где речь шла о судебном преследовании печати. Находя много общего в действиях Валуева и шефа III Отделения П. Шувалова, он записал в своем дневнике в октябре 1866 г.: "Главная забота их теперь - подорвать суды, то есть взять их под опеку административной власти. Валуев уже подкопался под суды со стороны печати".
"Подкопом" можно считать закон 12 декабря 1866 г., который закреплял за Главным управлением по делам печати и цензурными комитетами право инициировать судебное преследование, чем подчеркивалось значение осуществляемой администрацией экспертизы "бесцензурных" книг и периодики. Кроме того, в том же году издателям подвергшихся приостановке журналов и газет запрещалось выдавать подписчикам литературу, изданную тою же редакцией. Об усилении административных рычагов в управлении печатью свидетельствовали и законы 1867-1868 гг., препятствующие ее распространению. Был усилен контроль за розничной продажей произведений печати в общественных местах - на станциях железных дорог, на пароходных пристанях, при театрах. В 1868 г. министр получил право запрещать розничную продажу газет и журналов. Закон 13 июня 1867 г. препятствовал распространению информации о деятельности выборных учреждений - дворянских, городских и земских собраний. Отчеты о заседаниях, стенограммы выступлений их депутатов могли публиковаться только с разрешения губернского начальства.
В отличие от П. Валуева, его преемник генерал А. Тимашев, бывший шеф корпуса жандармов, оказался неспособен к дипломатической осторожности в отношениях с прессой. Современники увидели в назначении Тимашева некий знак, символизирующий поворот Александра II против собственного курса реформ, когда царь "стал призывать на высшие должности людей, которых знал за недовольных этими реформами", полагая и надеясь, что эти люди будут в состоянии остановить их дальнейшее развитие. Но призванные царем люди, по определению кн. Д. Оболенского, оказались столь неспособными и невежественными, что были не в состоянии "формулировать ни одного мало-мальски толкового предложения даже в реакционном смысле".
При Тимашеве в цензурной практике укрепился навык обходить судебные учреждения, решая вопрос о задержанных "бесцензурных" изданиях в пределах компетенции администрации. Ссылаясь на инструкции министра внутренних дел, Главного управления по делам печати, цензурное начальство склоняло авторов и издателей к исправлению или исключению тех мест, которые давали повод для задержания публикации. На таком условии без судебного преследования в Петербурге в 1870-1871 гг. были выпущены в свет переводы "Романов и повестей" Ф.М.А. Вольтера (издатель Н.П. Поляков), книга Э. Бехера "Рабочий вопрос и его современное значение..." под редакцией П.Н. Ткачева (издание книжной фирмы А. Черкесова), "Огюст Конт и положительная философия" (издание Н. Неклюдова и Н. Тиблена); из московских изданий - "Великий маг и чародей" А. Мильчевского, "Брак и безбрачие" Дебэ, "Растительная и животная жизнь на земле" Э. Циммермана (перевод А. Смирнова) и др. Закон 6 апреля такие маневры не предусматривал.
К исходу 1869 г. в правительстве обсуждался вопрос о разработке постоянного цензурного устава. С этой целью была образована комиссия под председательством управляющего вторым отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии кн. С.Н. Урусова. Отличавшийся характером безропотного исполнителя, он был вполне управляемой и потому удобной для высшей власти фигурой. Как свидетельствует кн. В.П. Мещерский, Урусов говорил о себе так: "Я консерватор, но я не имею храбрости им быть".
Проект нового цензурного устава комиссия Урусова готовила негласно, при закрытых дверях, следуя старым бюрократическим канонам. Ее цели декларировались в умеренно-либеральном духе - "установить такой порядок, при котором воздействие власти оставляло бы достаточно простора для свободы печати и деятельность последней регулировалась бы преимущественно судом, то есть законом". Вместе с тем, настраивая комиссию Урусова на отыскание технологий реального "воздействия" на печать, император говорил о необходимости вооружить власть законом как "надлежащею силою для отвращения вредного влияния, могущего произойти от необузданности и неумеренности печатного слова". Такая установка отражала отсутствие перемен во взглядах царя на отношения с прессой.
"Князю Урусову, - писал в те дни Никитенко, - поручено отыскать философский камень, то есть издать такие законы о печати, которые равно удовлетворяли бы и правительство и общество и, ограничивая свободу мысли, в то же время не мешали бы ходу науки и образования". Никитенко, видимо, вспомнил собственные усилия конца 1850-х гг., когда по поручению императора искал тот же философский камень. Тщетность этих поисков для него была очевидна. Он был твердо убежден, что правительство в решении цензурного вопроса идет по ложному пути, что ему необходимо заботы о благе государства разделить с "интеллигентною частью общества" и перестать действовать "единственно посредством своей администрации".
Проект был подготовлен к ноябрю 1871 г. В нем сохранялись статьи о предварительной цензуре, об административном преследовании печати за "вредное направление", то есть все то, что питало многолетний протест литературной общественности. Но важно то, что судебная власть осталась бы наряду с администрацией высшим арбитром при разрешении конфликта между цензурой и обществом, претендующим на издание, распространение и получение информации.
Именно поэтому проект Урусова не внушал уверенности "поддержать власть" в ее борьбе с оппозиционной прессой. В верхах распространялось убеждение в том, что вообще нельзя законным путем подавить "вредные учения", распространяемые книгами. Сторонник такого взгляда П. Шувалов накануне заседания Совета министров в декабре 1871 г., где обсуждался проект, в приватном разговоре с Д. Оболенским заявил, что нужен не новый закон, а всего "одна статейка, которой бы разрешалось министру внутренних дел за-прещать всякую вышедшую или имеющую выйти в свет книгу, не вчиняя никакого судебного преследования". Оболенский возразил: "Значит, Вы хотите восстановить цензуру?" "Ну, так как хотите разумейте", - ответил собеседник. Его реплики были не случайны и указывали на осведомленность о том решении, которое уже принял император.
Выступая на заседании Совета министров, Александр II призвал к обузданию прессы и подчеркнул, что труд комиссии Урусова потребует много времени для его реализации, тогда как в отношении печати нужны срочные меры и что он уже поручил некоторым министрам - в их числе были названы Тимашев и Шувалов - представить ему свои соображения. Выполняя это, инспирированное ими же, задание царя, Тимашев и Шувалов вскоре подготовили проект, где фигурировало право министра внутренних дел задерживать всякую книгу без судебного преследования, чтобы дезавуировать неудобные для администрации статьи закона 6 апреля 1865 г. о судебной юрисдикции печати. Проект был утвержден 7 июня 1872 г. Новый закон устанавливал приоритет министерского "усмотрения" в отношении определения состава преступления печати. Без превентивных мер министр мог задержать книгу или номер периодического издания и возбудить вопрос о дальнейшей судьбе издания перед Комитетом министров. Высшее административное решение по делам печати теперь могло состояться без судебного расследования. Тем самым теряла силу статья закона 6 апреля, требовавшая одномоментности акта задержания и начала судебного преследования. Правда, формально закон 7 июня ее сохранял, предоставляя министру право выбора, каким порядком действовать - старым или новым. Возможности министерского произвола расширялись.
Для печати это означало вхождение в принципиально иную ситуацию. За последующее пятилетие (1872-1877) редакции периодических изданий получили 72 предостережения, 45 раз запрещалась розничная торговля, 16 изданий подверглись приостановкам от 3 до 6 месяцев (данные К.К. Арсеньева). За 1875-1884 гг. общее число взысканий прессе составило 207, из них 111 предостережений, 47 запрещений, 49 временных приостановок (данные Вл. Розенберга). Из библиографии запрещенных в России книг, составленной советским историком Л.М. Добровольским, видно, как увеличивалось их число с момента действия закона 7 июня 1872 г. Среди них оказались издания, приостановленные цензурой к выходу в свет еще в 1860-е годы и в отношении которых было возбуждено судебное преследование. По распоряжению Комитета министров эти книги либо разрешались к распространению с изъятием ряда мест, либо уничтожались. В целом за 10 лет Комитет министров за-претил около 100 книжных изданий. Русские переводы естественнонаучных, философских, политологических, религиозно-нравственных трудов европейских ученых, научные, публицистические и беллетристические произведения отечественных авторов "обращались в массу" или сжигались на императорском Стеклянном заводе и картонной фабрике Крылова в Петербурге, в "Басманном", "Серпуховском" частных домах в Москве. Никитенко свидетельствовал, что тогда в администрации господствовала злоба. Меры против "непозволительного" в печати принимались "с какою-то бешеною яростью". Все они, как и прежде, были импульсированы непреходящей неприязнью к ней Александра II. Тимашев, объясняясь в 1877 г. с журналистами, адресовал им упреки Его Величества. "Дело в том, господа, - начал свой монолог министр, - что направление печати безусловно патриотическое, но, к сожалению, вместе с тем в ней преобладает весьма дурное направление ложно понятого патриотизма... При всей своей благонамеренности наша печать действует враждебно интересам правительства, возбуждая общественное мнение в Европе. Скажу еще больше: большинство русских органов является прямым подспорьем враждебной нашей политике... Неужели вы думаете, что газетная статья в состоянии даже на одну йоту изменить мысли, желания и настроения Государя? Никогда и ни в каком случае!"
Однако репрессии в отношении печати, ужесточение цензурного режима не спасало власть от политического кризиса. Террор народовольцев, многократные покушения на жизнь императора было проявлением ее слабости. Советы ретро-градов навести порядок в стране путем полицейских мер результата не давали.
Для борьбы с крамолой был приглашен граф М.Т. Лорис-Меликов, сторонник реформ и контактов с обществом. Наступили перемены в духе правительственного либерализма. Началась подготовка новой цензурной реформы. Подготовленный при Лорис-Меликове ее проект отражал готовность власти отказаться от системы административного преследования печати. Но трагическая гибель Александра II предрешила судьбу этой реформы. Правда, Лорис-Меликов продолжал настаивать на проведении в жизнь своей программы, в том числе и законов о печати, о чем свидетельствует его доклад Александру III в апреле 1881 г. Однако манифест нового царствования, составленный обер-прокурором Святейшего Синода, воспитателем молодого царя К.П. Победоносцевым, призывал водворить порядок, и это означало конец либерального курса и неизбежность отставки Лорис-Меликова.
Министр Н.П. Игнатьев (1881-1882) в унисон Победоносцеву громко критиковал Лорис-Меликова за предоставленные печати льготы, за то, что при нем в высших правительственных сферах печатному слову начали придавать особое значение и журналистика свободно занималась обсуждением вопросов государственного управления. Все это, по его словам, лишь "усугубляло смуту" в стране. Игнатьев демонстрировал тот же бюрократический снобизм, сочетавшийся со страхом от ощущения силы печатного слова, "подрывающего доверие и уважение к власти". Цензура при нем "зорко следила" за содержанием повременных изданий либерального оттенка и немедленно пресекала все "вредное", что могло нарушить общественную тишину и спокойствие, а именно "возмутительные" известия о грабежах, убийствах, хищениях, пожарах, бунтах, эпидемиях и проч. Следуя этой стародавней логике, министерство Игнатьева придерживалось убеждения в том, что власть должна бороться не с хищениями, пожарами, эпидемиями и прочими бедствиями, а с прессой, информирующей о них общество.
Но парадокс состоял в том, что потаенные представления Игнатьева о путях разрешения цензурного вопроса все же несколько отличались от заявленных официально. В своих воспоминаниях он уделил внимание делам печати и писал о "бесплодно-разрушающем" эффекте административного преследования прессы. "Большое стеснение печати и развитие полицейских мер, - размышлял он после отставки, - заставит только недовольство уйти глубже и может настолько обострить положение, что власть сочтет себя вынужденною на уступки, но уступки отвоеванные будут роковыми". Выход ему виделся в реформировании государственной системы по славянофильской модели. "Для того чтобы не делать никаких уступок и вместе с тем оживить страну, поднять ее дух, у Верховной власти выход один - стать на исторический путь общения с землей, созвать Собор от всей Земли Русской. Собор примирит все противоречия". Собор возьмет на себя то, к чему стремится пресса, - откроет "рабочему и крестьянину путь прямого и законного заявления о своих надобностях". Он усилит власть и исключит необходимость юридических уступок печати, позволит дать ей полную свободу при контроле за ней одного суда. Тем самым оппозиционная пресса будет лишена "главных козырей" и установится долгожданное единомыслие.
Далеко идущие замыслы Игнатьева стоили ему карьеры. Его увлеченность идеей Собора были расценены как посягательство на самодержавие. Вскоре последовала отставка Игнатьева. Между тем его кратковременное управление Министерством внутренних дел отмечено серьезным по своим последствиям шагом - разработкой проекта Временных правил по делам печати. Они были рассчитаны на ближайшую перспективу, на ту политическую ситуацию, которая сложилась под влиянием 1 марта, и стали воплощением принципов, прямо противоположных его "радикальным" взглядам. Проект основывался на признании юридической несостоятельности закона 6 апреля 1865 г., который, по оценке Игнатьева, был совершенно недостаточным, чтобы ввести печать в "желаемые границы". Для борьбы с прессой у Министерства внутренних дел, пояснял он, мало власти, оно не в состоянии "проследить степень влияния органов печати на различные категории читателей". Кроме того, единоличные распоряжения министра "не могут иметь той силы и того руководящего значения для общества и печати, какие в этих случаях необходимы". Министерское единоначалие в делах печати он предлагал заменить коллегиальным управлением - создать Верховную комиссию по делам печати из министров внутренних дел, народного просвещения, обер-прокурора Святейшего Синода и членов, назначенных императором. Цель комиссии должна быть охранительная, и потому ей доверялось разрешение всех вопросов, связанных с "дозволением новых духовно-нравственных и политико-литературных изданий", запрещение или приостановление существующих органов прессы. Судебные инстанции при этом отстранялись от дел печати автоматически.
Реализация этого проекта пришлась уже на время графа Д.А. Толстого (1882-1889), которым 5 мая 1882 г. был заменен Игнатьев. Тогда, вспоминал Е.М. Феоктистов, наступала диктатура не сердца, а совсем другого рода, которая должна была укрепить власть и суровыми мерами положить конец "всем неприглядным явлениям в нашей общественной жизни", поскольку новый министр ненавидел либеральные веяния и отличался твердостью некоторых своих воззрений. Благодаря этим качествам Толстой вновь оказался у руля большой политики. Кн. Мещерский даже полагал, что его назначение министром внутренних дел было "самым сильным по своему жизненному значению событием за все царствование Александра III", и если бы оно состоялось при его отце, то Россия избежала бы 1 марта.
Проект Игнатьева получил статус закона 27 августа 1882 г. Однако очень скоро высшая администрация вынуждена была признать, что и этот закон, завершивший цензурную контрреформу, также не принес ожидаемых результатов. Сам граф Толстой был обескуражен тем, что "левая" печать нисколько не смущена установленным режимом.
Неспособность правительственной власти справиться с журналистикой признавал и директор Департамента полиции В.К. Плеве. В октябре 1882 г. он составил официальную записку "О зловредности повременной печати". В этом документе примечателен обзор накопленных тайной полицией за последнее двадцатилетие сведений о "преступлениях" оппозиционной журналистики. Плеве приходил к категоричному и давно уже пущенному в оборот умозаключению о связи "известного литературного направления с ростом крамолы". К числу вызывающих он относил тот факт, что закрытие в 1866 г. "Современника" и "Русского слова" "не положило предела вредной деятельности сплотившихся около них литературных кружков. Редакция "Отечественных записок", издаваемых Краевским, "гостеприимно раскрыла свои двери кружку "Современника". В 70-80-е гг. проповедью "крамольных воззрений" занялись "Вестник Европы", "Русская мысль", те же "Отечественные записки". Несмотря на взыскания печать неустанно "поддерживала и раздувала противоправительственные течения, обнаружившиеся в некоторых земских собраниях, городских думах и ученых обществах". Эту гневливую речь шефа русской полиции с обвинениями литераторов в неблагополучии России заключают пространные рассуждения о необходимости "религиозно-нравственного перевоспитания интеллигенции" и введения "строгой общественной дисциплины".
Очевидна исчерпанность инициатив администрации в отношении мер по приручению прессы и фантастичность ее намерений найти оптимальное решение цензурного вопроса, не отказавшись от цензуры как аппарата и функции государственного контроля над печатным словом. Опыт ее управления делами печати в конце 1860 - начале 1880-х гг. обозначил закономерный откат назад, к искажению смысла цензурной реформы 1865 г. Вместе с тем в бюро-кратической среде неуспех этого опыта порождал рациональные попытки заменить предварительную цензуру судебной юрисдикцией печати (П. Валуев, М. Лорис-Меликов, Н. Игнатьев). Но стереотипы консервативного мышления самодержцев и влиятельных лиц их окружения оказывались сильнее. Правительство Александра III сделало максимум возможного в ужесточении цензурного режима, за которым могло следовать только запрещение частной издательской и журналистской деятельности и установление государственной монополии на печать, на что в ХIХ в. не мог решиться ни один государь, несмотря на то, что мечтания подобного рода будоражили умы некоторых чиновников. Общественная пресса осталась, хотя отдельные органы были прикрыты, среди них газеты "Голос" А.Краевского, "Порядок" М. Стасюлевича, "Земство" А. Кошелева, журнал "Отечественные записки" М.Е. Салтыкова-Щедрина и др. Вместе с тем, сотрудники прекращенных изданий находили приют в "Северном вестнике", "Русской мысли", "Русском богатстве" и проч. В. Плеве не преувеличивал: власть была бессильна проконтролировать перелив журналистских сил, их внутреннюю миграцию. Тем не менее эта относительная свобода маневра не снимала остроты конфликта деятелей печати и власти. Поэтому неудивительно, что прогноз Н. Игнатьева об "отвоеванных роковых уступках" прессе роковым образом сбылся спустя почти четверть века, в первую русскую революцию, когда внук Александра II император Николай II был вынужден подписать Манифест (17 октября 1905 г.), где в числе прочих "незыблемых основ гражданской свободы" декларировалась свобода слова. Однако Россия в преддверии октября 1917 г. уже не имела исторического разбега для создания универсальных правовых механизмов, надежно оберегающих прессу от вмешательства администрации, беспрепятственно, посредством закона и суда, разрешающих претензии к печати со стороны власти, общества или частных лиц. Отсутствие этого опыта чувствуется и в современной России, где уже более десяти лет действует либеральный закон о печати и средствах массовой информации. Может быть, здесь надо искать причину рецидивов административного давления на журналистику, усугубленных вмешательством военизированных частей?