Главная страница | Номера | Именной указатель | Где купить журнал

Содержание номера

Наум Ним
Ловись, рыбка

Я выпал из потока окружающей жизни. Как будто перешел на экономный режим минимальных движений, придушивая на входе буйство дневных звуков и красок. Так и плетусь через глухое ла-ла-ла необязательных слов по черно-белой Москве.

Фантомные надежды еще заставляют каждый день включать новостные программы. Какая гадость. Хуже их - только аналитические. Когда высаживают тебе в экран телезвезду в макияже тягостных раздумий, и тот пытливо бодает телекамеру: "Хотелось бы узнать, как скоро закончится девятый и начнется десятый этап контртеррористической операции в Чечне? Мы знаем, что девятый этап отличался более полным обеспечением безопасности граждан. А чем будет отличаться десятый этап?.." Для совсем крутой аналитики подобные вопросы иногда задают эксперту от генералитета, который раньше уже водил своих подчиненных по тем же местам и граблям...

И разве кто-либо не понимает, что происходит в Чечне?

Истинные и конкретные данные о том, как именно российские войска защищают права и свободы чеченского населения, нам, разумеется, не сообщают, но мы и сами не очень-то хотим их знать.

Много лет назад модный тогда белорусский журналист (и очень неглупый) алчно повертел в руках томик Архипелага и с сожалением вернул: "Не надо. Не хочу огорчаться". Я вполне понимал и даже сочувствовал его предусмотрительности. Действительно, как бы он смог после этой книги похваляться передо мной своими дружескими пирушками с высшим партийным и гэбэшным руководством нашей губернии? А может быть, и того страшнее - вдруг бы его самого перестала радовать эта компания?

Мы поняли (и поддержали) стремление власти защищать нашу страну (и собственную власть) практически любыми средствами - массированными бомбардировками, фильтрационными лагерями, изгнанием людей в многотысячные кочевья беженцев. Поддерживать такое и продолжать числить себя хорошими людьми возможно, только избегая кровавых подробностей.

И при этом всем своим опытом мы знаем, что происходит в Чечне.

Привет от О?Брайена.

Мне кажется, что я наперечет помню всех соотечественников, кто безусловно не приемлет чеченский вариант защиты мира и безопасности. По крайней мере, москвичей. Я умножаю эту цифру на 10 (коэффициент незнания); полученную - на 100, равномерно распределяя подобных субъектов по всем субъектам федерации. Мало. Не более одного лагерного управления.

В России это уже погоды не сделает.

Холодно. ("Власть отвратительна...")

Меня знобит, когда я мысленно переселяю себя в палатку лагеря беженцев.

Здесь жить нельзя - только выживать. Никакое солнце не способно разогреть мою кровь из озноба ежедневного выживания в равномерное течение жизни. Мне дела нет до матерной правоты федералов и смертельного ожесточения их противников. Пропадите вы все пропадом - каждый со своей кровавой правотой. Истину защищаю только я, желающий мирно жить в своем частном мире.

Но ведь и большинство соотечественников так же желает мирно жить в своем частном мире. Им дела нет до кромешной правоты правителей, до чеченской войны, до ее немногочисленных противников, до истин из каких-то палаток - пропади вы все пропадом, каждый со своими резонами! Почему же в таком понятном желании отгородиться от чеченской войны и ее проблем я отказываюсь видеть защиту истины? Нелогично...

Ну и пусть. Возможно, не все в жизни должно быть логично.

Но когда (даже за стеной незнания) соглашаемся с тем, что кого-то лишили частной жизни, но отстаиваем ее для себя - мы защищаем не свободу, а свои личные привилегии. И это - рабство. Рабы, не осознавшие своего рабства, стремятся не к свободе, а только к привилегиям. И лишь на самом краю жизни толкотня за привилегиями может вдруг проблеснуть защитой свободы.

Такой мы народ, и такую мы себе сооружаем родину. Даже когда выпадает возможность обустроить ее заново...

Стоп. Не надо упираться праведным негодованием в мои формулировки. Равно как и не следует из поколения в поколение убаюкивать себя заклинаниями о величии собственного народа.

Словесные формулы, вплетенные в текст, норовят отделиться (и отделаться) от него. Они подмигивают, намекая на свою возможную крылатость, или заманивают поддельной простотой, стремясь вырваться из породившего их текста. Полнее всего словесные формулы могут выживать лишь в поэзии, где накрепко увязаны с текстом узелками рифм и плетенкою ритма. А вырванные в отдельность, чаще всего, не способствуют пониманию, а наглухо запечатывают его.

Из многих несовершенств нашего мира, пожалуй, сильнее всего меня огорчает несоответствие с реальностью прозрачной истины про гения и злодейство.

Но там в тексте (и в контексте эпохи) сокрушения отравителя вырастают из общего и точного понимания, что есть злодейство ("Ужель он прав, и я - не гений?"). В нашем лицемерном мире герой рассуждал бы совсем иначе и в самую последнюю очередь был бы способен усомниться в собственной гениальности. (Прав Пушкин: "наше все" - не может быть не прав. И это значит - вовсе не злодейство я совершил, а свой исполнил долг.)

И ведь та же формула, властвующая отдельной истиной, позволяет совсем дикое толкование: злодейство - вполне естественно (совместно) при отсутствии претензий на гениальность. Как просто могло бы объясняться многолюдье отечественных извергов.

...Злодеи склоняют голову перед величием народа. Благодарный народ списывает душегубство своих вождей по разряду досадных ошибок. "Одна страна. Один народ. Одно будущее". Главное - подальше от конкретных фактов. Тогда возможна радостная жизнь даже вблизи Бухенвальда. Там ведь тоже было: "Одна страна. Один народ. Один фюрер"...

А может быть, все куда печальнее. Может, жизнь и всегда пускается в особое буйство именно рядом с концентрированным насилием, прессующим человеческие страдания в уже неразличимый - за гранью слышимости - вопль.

Тогда мало и совершенно недейственно отказаться от участия или от поддержки насилия. Ты продолжаешь соучаствовать в нем, оставаясь внутри яркого празднества жизни. Потому что этот праздник рядом с провальной бедой - не только порождение той же беды, но и оправдание ее, превращение в будничную составляющую нормального дня. Оглянись - вся нелюдь клубится рядом и даже в единой связке с тобой. Максимум, через одно рукопожатие, а то и ближе.

Только Боже упаси подумать, что я ратую за подполье или за какую-то пустынь. Я говорю о возможной плате за стремление к успеху. Об обязательной плате за лоббирование такого успеха. Минимальная плата - соучастие.

А разве сама жизнь - главное, что есть в нашей жизни? Уж никак она не главнее смерти, и, по большому счету, ничего не потеряешь, сдвигаясь на ее край. Да и вольно выбранная свобода, пожалуй, стоит умно нажитых привилегий.

Это не призывы и не пожелания. Я просто пытаюсь понять самого себя.

Не знаю, как именно наши мысли и слова воздействуют на реальность, но точно - воздействуют.

Рома - бригадир небольшой команды метровских попрошаек - налетел на меня как раз в тот момент, когда я хмуро изучал блаженствующего с бутылкой пива бомжа. Когда-то я весело мотался по стране, не имея пристанища, как-то подрабатывая в очередном городишке, чтобы потереться в нем несколько суток, поглазеть, послушать и перебраться в другой, поначалу отличимый лишь вывеской на здании вокзала. Тогда я был моложе, любопытнее и сильнее. Главное - я был лучше. Меня взаправду интересовали люди - их похожие и скучные горести, понятные страсти и даже бессмысленная речь. Сейчас и в помине не осталось от той доброты. Но не это меня пугало, когда я пытался представить себя на месте бомжа. Нету любопытства, веселья, доброты - ладно. Где взять силы?..

Тут-то Рома и окликнул меня. Полгода назад я помог ему зарегистрироваться в Москве, и с тех пор он изредка названивал, выплескивал очередную абсурдную историю, просил по этому поводу разыскать какой-то телефон, заново обещал познакомить со своими подопечными и благополучно исчезал до следующей надобности. По моему разумению, в этой своей Армии Самоспасения был он кем-то вроде младшего лейтенанта и вряд ли мог надеяться на продвижение из-за патологической цыганской тяги к золотому блеску и звяку.

Роме срочно надо было написать "жалобную бумагу" (заявление) о потерянной навсегда трудоспособности. "Не веришь? Я пить не могу! Я жить не могу!" (Я, между прочим, тоже, но про бумагу не додумался.) И он тут же вспомнил о давно обещанной мне экскурсии. Отделаться от него можно было, только став ему смертельным врагом.

Оказалось, что его бригада уже несколько дней мается в безделье, так как по случаю праздников начальство распорядилось очистить территорию транспортно-культурного памятника, дабы не омрачать радостных москвичей и гостей столицы неподходящими мыслями. Поэтому "заступы" (ударение на втором слоге) должны были быть на месте.

Мы подкатили к двум строительным вагончикам, прижавшимся друг к другу в закутке Серебряного Бора. Хитрый мужичок, прикидывающийся прибабахнутым служкой, охотненько взялся объяснять, что "заступы" - это заступники перед Богом за всех нас, но в первую очередь за тех, кто милосердно жертвует свои малые... "То-то и оно - малые", - вклинился Рома и (не с первого раза) отогнал мужичка, успевшего сообщить, что зовут его Дмитрий Павлович, но можно по-простому - Палыч...

- Прилипалыч, - по-своему отрекомендовал мужичка Рома и тем самым отшил его напрочь. - Веришь? Видеть его не могу! Увижу - кровь закипает. Веришь? Так бы и пришиб. Нельзя. Больше всех собирает.

Уже в вагончике, куда Палыч пришел, всласть набурчавшись под окном, я узнал, что, как правило, он собирал пожертвования на воздвижение Храма Мученикам и Неправедно Потерпевшим. Но строгой специализации не было. Мать больных детей могла стать погорелицей или вдовой - наряды на работу раздавались по так и не понятым мною соображениям. Может, где-то был свой штаб с картами и разведданными?

Мое появление только минутно встрепенуло "заступов", но они тут же сориенировались, что пользы от меня - ноль, и (исключая Палыча) закрылись - каждый в свое. У меня тоже не было к ним никакого любопытства - прошло. Со времени той просьбы много чего прошло.

Как я понял, всего команда Ромы насчитывала дюжину бойцов, но здесь постоянно располагалось шесть человек. Три женщины были отправлены на работу по "хозявам", а мужская троица - вся на месте: вездесущий Палыч, афганский ветеран Валера и чеченец Рамзан. Светился древний телевизор, на нем и рядом на полу выстроились пивные бутылки (на телевизоре - полные). Сравнительно чисто...

- Это - Валера. Смотри - руки нет, - Рома пытается меня расшевелить. - Медаль у него. Смотри - За Отвагу. Он стрелок-снайпер. Хорошо стрелял, пока рука была. Грузинов стрелял. Меткий потому что.

Валера тихонечко пиликает на губной гармошке и - будто не о нем говорят.

- Постой, - опомнился я, - причем тут грузины? Ты же говорил, что он ветеран Афгана?

- А я знаю? Какая мне разница, кого они стреляют. Я говорю - меткий... А этот совсем пустой приходит. Веришь? Чеченский парень. Мальчик еще. От войны бежал, а денег дать - никто. Помню, раньше война - это да. Все ему давали. Золотой был мальчик. Веришь?

Я тоже не дал бы денег этому парню, косящему на меня мутным глазом.

- Может, в прошлую войну ему давали, потому что он был совсем пацан?

Раньше у меня было бы много вопросов к Роме. Кто сочинил песню: "Мы люди не местные..."? Почему она чуть ли не обязательна к исполнению? Как устроена вся эта армия и как управляется? Милиция? Дежурные в метро?..

Сейчас, наверное, остался только один.

- Рома, а если бы мне понадобилось перекантоваться у тебя?

- Тебе? На инструменте умеешь? А петь? Плохо. Все на месте, и ничего не умеешь. Если бы без ноги. Хорошо - если без ноги. Сейчас придумаем...

Придумывать что-то, чтобы без ноги, мне не хотелось. Чтобы петь - тоже. Я переключил Рому на его собственные заботы, и мы отправились в его вагончик писать "жалобную бумагу".

А где-то через час, когда благодарный Рома наливал уже на посошок, нас стеганул дикий вопль. Это вопил Валера. Он вывалился на улицу и безуспешно старался соскрести с себя Рамзана, но тот намертво вцепился зубами в единственную руку врага, колотя и в кровь раздирая ему лицо, шею - не видя что...

Рома хватко сжал цыплячью шею Рамзана и уже через пару секунд отшвырнул придушенного парня в сторону.

"Чеченский ублюдок... твою...наизнанку... в землю... до седьмого колена..", - стенал и рычал Валера, неловко шаря по траве. Рамзан тоже пришел в себя и зашипел про неверных псов, аллаха и море крови.

"Ерши, чисто - ерши", - чуть ли не радостно суетился Палыч. "Вот твое отличие", - он протянул Валере оторванную от колодки медаль и взялся пояснять то ли Роме, то ли мне:

- Телевизор смотрели, а там, пожалте - ребяток показывают побитых. Руки, ноги - все по отдельности. Вот наши ерши и завелись. Сначала чуток, а потом - поехало. Натуральные ерши. И ведь рыбешка, по сути, дрянь себе, а туда же...

- Все! Достал своей рыбой! - заревел Рома. - Молчи, Прилипалыч. Не то я те плавники напрочь... в раз!

Удивительно, но Палыч испарился моментально и неведомо как, а снова материализовался возле меня, когда Рома загнал непримиримых противников в вагончик. Там он умело командовал, восстанавливая хозяйство, разгромленное малой чеченской войной.

- Ишь, как осердился, - почти сочувственно хихикает Палыч. - Правильный человек, но... -

Палыч явно ждал, пока я его подтолкну.

- Что "но"?

- Угорь. Верткий угорь, а думает про себя - сом...

- А без рыбы нельзя? - я старался отделаться от собеседника (и правда, Прилипалыч).

- Без рыбы нынче никак нельзя - неправильно будет, - по-видимому, Палыч скороговорчиво вскарабкивался на своего любимого конька. - Когда наши властители потянулись топотать по церквам - оне в самый серьез про себя поняли, что, мол, быть им "ловцами человеков". Но поняли совсем не к тому, что подобное дело требует каких-то диковинных умений, а по-простому, что человек - навроде рыбы. Рыбку ловить - это оне мастера. Так себе и браконьерят. Чаще всего бреднями. Бывает - динамитом. И мы себе привыкаем: рыбкой, рыбешкой, рыбиной - кто кем. Отдельные экземпляры хвостами пену взбивают - требуют себе личной удочки с особой приманкой. Пока можно и так. Но и под личной приманкой всякому уготован зацепистый крючок...

Палыч в мгновение растворился, увидев начальника.

- Падаль! - Рома никак не мог успокоиться, вымещая зло на взревывающем "Москвиче". - Я ему медаль. На Арбат ходил. Не починит - я ему...

Когда мы прощались, Рома вдруг захохотал. Он бил себя по лбу, захлебывался и одновременно пытался что-то мне объяснить. В конце концов, я понял, что Валера - никакой не Валера и, тем более, не ветеран. Работал он шофером в Подмосковье и попал в аварию. Когда оклемался и начал врубаться, что никак ему теперь не прожить, - забрал своего младшего брата Валеру, послал подальше спившихся родителей и подался в Москву. Здесь в связке с братом они начали представлять однорукого слепца и его поводыря. Роме смотреть на эту самодеятельность было больно (вот это объяснение!) и он взял бедолаг под свою крышу. Всему научил. Дал новую жизнь. Так научил, что они (да и он сам) забыли, где правда, а где игра. А самое забавное, что Рамзан и есть братец Валера...

Мне совсем не забавно. К черту! Меня тошнит от этого бреда и ото всех бредней. Я не хочу становиться рыбой и уж точно - никогда не стану рыбаком...

"По силе презренья догадываешься: новые времена". Но все будет, как надо. Бог даст - умрем не хуже людей. Кроме того, за подаренные (и растранжиренные) десять-двенадцать лет исчезли запреты на все необходимые нам книги. Заново не запретят. И именно здесь снова пройдет граница, так как в культурный актив вернувшегося всенародного единства нужные мне книги не попадут, а мне - даже не приснится читать "Щит и меч"...

Содержание номера | Главная страница