Главная страница Содержание номера Рубрика "От сумы и тюрьмы"

    Так я и не понял: узнал я его или - обознался...
    Мы с приятелем притормозили у стайки столиков на бульваре, потому что, в продолжение начатого нами перечня бесспорных достижений нынешней российской жизни, сходу согласились, что эти вот летние забегаловки под зонтами - абсолютное благо. Я не спеша прихлебывал пиво, греясь в весеннем тепле и в самой возможности такой славной минутки. Никаких других столь же несомненных преимуществ новой жизни мы более не находили, но очевидно ведь, что и ради одного этого стоило перевернуть всю страну - ради возможности пить пиво за удобным столиком на бульваре и трепаться о чем угодно безо всякой опаски.
    Впрочем, только мне это и было очевидно, а приятель мой, по молодости лет и по общей агрессивности темперамента, утягивал меня в дурацкий спор, норовя искромсать короткий праздник.
    - Бессмыслица! Получается, что жизнь - это полная бессмыслица...
    Вот тут я его и услыхал.
    - Жизнь - э-эт вышак с отсрочкой исполнения. Чего цепляться? Держаться - держись, а цепляться... выкручиваться - для козлов. - Он сидел за ближайшим столиком спиной ко мне и цедил в растяжку своему собутыльнику. - Чего на момент исполнения в тебе есть - э-эт тольк и весит...
    Всего-то я и видел, что широкую спину и вздернутое плечо, как бы подпертое уткнутой в карман джинсовой куртки рукой.
    Покалечена спина или просто такая привычка сидеть? Руку бы вытащил...
    Однако эта вот манера говорить, теряя излишние гласные, не говорить, а ронять слова, которые его собеседник чуть не сглатывает на лету приоткрытым широкогубым ртом... - это точно его.
    - Витэка, - осевшим голосом ткнул я в его спину, - это ты, что ли?
    - Мужик, тебе чего? - вскинулся на меня парень-бычок, оберегая уединенность их застолья.
    - Ничего... извини...
    Выдохи холодного ветра гоняли вокруг столиков грязные пластиковые стаканчики, салфетки, какую-то оберточную дрянь...
    Наверное, ошибся. Хотя, если это был Витэка, он запросто мог меня не услышать - одно ухо у него точно зашиблено.

    На самом деле звали его Костей. Поднялся он на нашу зону с малолетки, вместе со своим прозвищем Кость и со славой абсолютно упертого и тупорылого бойца. Пришедшие вместе с ним этапники пытались у авторитетов зоны найти управу на этого беспредельщика, но ничего у них не получилось. Потому что хоть и кромсал он с дикой беспощадностью кости и жизни своих товарищей, но - очевидно было - не по шкурному желанию урвать себе помягче и послаще, а по какой-то невиданной сдвинутости мозгов.
    Впрочем, кажется сдвигать там было нечего. Втемяшил ему кто-то невесть когда несколько истин "правильной" жизни - вот с этим багажом он и пер десяток лет от спецшколы и до нашей зоны, ничего другого не узнав, да и не имея никакого желания что-то еще познавать. Похоже, что он толком не умел ни читать, ни писать. Мне довелось увидеть в подвале у его семейника переданную им записку - в этой маляве печатными и кривыми буквами было нарисовано: "ажидай греф". Надо отметить, что грев к нам зашел и все было передано по уму, однако в этом как раз не было ничего странного, так как здесь и думать нечего - это в аксиомах "правильного" поведения.
    В общем, все у него было просто и ясно. Цель и смысл жизни - это постоянное движение от одного "подвига" к другому, повышая свой авторитет и свое место в зоне (то есть, - в жизни). "Подвиг" - это непреклонный спрос за любой "косяк", всегда, всюду и с кого угодно. Косяк - это все, что противоречит ясным нормам "правильной" жизни. Ну а все остальное - что вне "правильного" и вне "косяков" - это фуфло.
    Для меня весь он целиком был уродливым порождением зарешеченного мира и абсолютно неинтересным среди остальных здешних уродств по причине явной своей одноклеточности. Впрочем, именно из-за этого был он крайне опасен, так как не в состоянии был понять никаких резонов, выходящих за пределы его "правильной" клетки... попросту, не счел бы нужным что-то там понимать - все ему необходимое он уже знал. Но, по правде, не было мне до него никакого дела.
    Тянул я свои беды наособняк, защищенный от совсем уж тупых претензий лагерных законников почетностью своей политической статьи. А к тому времени, когда Кость прочно занял место личного молотобойца лагерного авторитета, всем нам устроили такой душняк, в котором стало уже не до спроса с других - дай бог было нашим "правильным" самим не закосить.
    Хозяина внезапно скрутила какая-то долговременная язва, и оголтелый режимник, назначенный его замещать, решил быстрой атакой добиться полного успеха в деле нашего перевоспитания.
    На разводе режимник зачитал список всего первого отряда с указанием кто в какую секцию записался. По его разблюдовке выходило, что весь отряд поголовно записался в активисты. На промке уже начиналась крутая разборка, когда штабной шнырь цинканул, что завтра таким же макаром зачитают сочиненный режимником список второго отряда, потом - следующего и так - всех. А протестующих - на этап. Удумал режимник и больше: тискануть эти списки в "сучке", которая вывешивается на доску во всех лагерях области.
    Правильные сначала посмеялись над стебанутостью режимника, а потом до них дошло: ведь по всем их понятиям, если промолчал - значит согласился. Выходило, что надо протестовать. Но тогда - этап, а оказаться на этапе с подозрением в козлячести - ой, не сладко... Если бы еще всем кучей - можно отбиться, но уже понятно стало, что отсеивать будут по одному...
    На пару дней зона вся - как замерзла. Два наших главных и достаточно хитроумных авторитета были загодя отправлены на больничку, а оставшиеся тупо колотились в решетках заученных назубок понятий. Мой вариант им не подходил: писать заявления - пусть и на псов-хозяев - "западло".
    Ну, а я написал. Хозяину лично (передать через областное управление) и всем прокурорам (снизу до генерального) о том, что такой-то в корыстных целях ради скорейшего продвижения по службе занимается, по сути, приписками, дискредитируя та-та-та светлые идеи перевоспитания, сеет недоверие в души истинных та-та-та активистов, твердо вставших на путь исправления и (как бы к слову) всем этим парализовал на несколько дней работу промзоны... Сообщаю, мол, что заявление в активисты я не писал, подпись не ставил и требую наказать за подделку моей подписи и за составление поддельных ложных сведений о служебных успехах та-та-та-на поприще перевоспитания...
    Бумаги эти утречком - в ящик, чтобы быстренько дошли до режимника, но в них указал, что, разуверившись в законопослушности местных начальников, посылаю все копии недозволенным вольным путем и прошу это нарушение считать вынужденной мерой.
    На мои жалобы режимнику, конечно, чихать, но на возможность попадания такой бумажки к хозяину - не начихаешься. Старый пес тут же сообразит, как ловко его хотят подсидеть.
    Тем же утром Кость извернулся по-своему. По заходу на промку оттяпал себе гильотиной четыре пальца правой руки чуть не на две фаланги: мол, теперь любому ясно, что ничего он писать и подписывать не мог.
    Вечером, когда меня доставили в дежурку, Кость уже был там. Режимник всласть изгалялся под дружную ржачку отдыхающих отрядников.
    - Все малолетки -лядь тупые, но такого - лядь поискать. Гляди, в твоем добровольном заявлении я -лядь пишу, что по причине производственной травмы в твоем присутствии написано с твоих слов и заверено присутствующими дежурными офицерами. Допер?
    Тут он вспомнил про меня.
    - Нарушаем, значит, законы?
    - Так не нарушайте...
    - Я -лядь тебя, - режимник вписался в долгий матерный вираж.
    Но и меня уже понесло - слава богу, газетные публикации о какой-то диковинной перестройке давали возможность не очень рискового блефа.
    - Я отправил в Москву подробное письмо о Ваших самоуправствах, подрывающих основу нынешней политики нового мышления. Я не сомневаюсь, что мои друзья сумеют передать это письмо в ЦК.
    - Какое письмо? Какое самоуправств, если ты-лядь нарушаешь закон?!.
    - В ИТК1 [1 ИТК - Исправительно-трудовой кодекс.] сказано, что никто не имеет права оскорблять и унижать человеческое достоинство...
    - Кто -лядь оскорбляет? Я в жизни ни одну мразь пальцем не тронул.
    - А дубинкой? А сапогами подчиненных? А - матом? Мои друзья обещали, что приедет специальная проверка, она и разберется в ваших преступлениях...
    - Каких -лядь преступлениях? Что ты порешь? Я т-тя...
    - В ИТК запрещается вступать в преступный сговор с осужденными, а вы затеяли подчинить всех в лагере своим подручным, которых называете активистами и под этим видом освобождаете от обязательных работ на производстве. Вместе с ними вы готовите физическую расправу над частью заключенных...
    - Какую расправу? - режимник колотил дубинкой по барьеру дежурки, мотал башкой, разбрасывая брызги слюны и призывая присутствующих разделить его возмущение.
    - Вы специально спланировали серию убийств. Для этого вы подделываете заявления о приеме в актив, надеясь, что над этими выдуманными активистами их товарищи учинят расправу. А чтобы подтолкнуть этот преступный план, вы устроили провокацию и начали расправу сами, чтобы все свалить потом на так называемые воровские понятия... - я нес околесицу, не заботясь уже ни о логике, ни об убедительности, слетел, что называется, с тормозов и гнал неведомо куда...
    - Ты -лядь мне ответишь за эту клевету... Я -лядь т-тя - под суд! В нашей - лядь стране таким выродкам...
    - Перестаньте материть мою страну и меня. Сами о себе можете сколько угодно: -лядь и пере-лядь, но молоть все это о нашей стране?.. Как вы смеете нарушать требования ИТК? Почему вы мне тычете? - все мое тело напряжением каждой мышцы ожидало, когда выбьет из-под него пол лавина сапог и рухнет сверху шквал дубинок (скорее бы уже), а глотка, вроде и без моего участия, орала невесть что.
    - Да я -лядь за свою страну жизнь отдам, - исходил яростью режимник...
    - А ну ка, признавайся, мразь, чего ты тут крутишь? - ДПНК1 [1 ДПНК - Дежурный помощник начальника колонии.] прервал захлебывающегося гневом начальника и тыкал мне в лоб толстым пальцем. - Кто с кем расправился?
    Я притормозил, успев зацепить в прыгающий зрачок набившихся в дежурку прапоров и офицеров (смена дежурства), и сфокусировался на оплывающем в ремнях ДПНК, заступающим в ночь (безудержный алкаш, боящийся по этой причине режимника, как чумы, но вместе с тем - преданный холуй хозяина и, значит, возможный недоброжелатель всех этих "реформ").
    - Про какую расправу ты тут брехал? - наседал ДПНК.
    - Я не брехал. Вот его, - я мотнул головой туда, где стоял всеми забытый Кость, - по приказу начальника пытались утром на промке всунуть башкой в гильотину. Хорошо, что здоровый, как лось, - уперся рукой и не пригнули его. Только руку и смогли подрубить.
    - Что ты несешь? - режимник осатанел. - Кто его совал в гильотину? Кто?!
    - Ага, так я и сказал... Да тогда вы меня сегодня же в подвале замочите...
    - Да что -лядь говорить с этим клеветником?! Скажи ты, мразь, - режимник тыкал дубинкой в угол, где ошалевал не успевающий понять всего этого лая Кость, - скажи, кто тебя, тупорылого, научил членовредительству? Это антисоветчик тебя подучил? Оказывается, ты не сам клешню свою -лядь оттяпал? Отвечай! Кто научил?
    - Никто, - попытался отбиться Кость.
    - Значит сам виноват? Отвечай!
    - Ни в чем я не виноват, - начал заводиться малолетка.
    - А кто виноват? Кто?!
    - Ты со своими козлами...
    В пинках, направляющих меня в подвал, Кость только и запомнился, что двумя размывающимися в глазах кругами - плавающим пятном обескровленного лица и кроваво-пятнистой забинтованной рукой.

    На этот раз припрессовали меня - что надо. Мне крутили одну штрафную пятнашку за другой. В придачу я попал в ловушку собственных протестов, сходу же объявив голодовку. По этой причине меня держали в одиночке, не обращая внимания на голодовку, так как справедливо полагали, что за пятнадцать дней я не сдохну.
    Выпускали на несколько дней в зону, там демонстрировали очередному прокурору или комиссии, приехавшим по моим жалобам. Всем этим начисто снимались и причина, и смысл голодовки. А потом снова - совали в подвал на новый круг.
    Тем временем в зоне происходила невообразимая круговерть. Сначала попыхивая, а потом полыхнув в полный мах,- по лагерю гулял слух о коварных планах расправы с зеками. Кость стал героем-страдальцем, и переданные от него невразумительные слова тут же старались истолковать в виде ценных советов. Надо сказать, что протесты зеков приобретали все большую слаженность, хитроумность и непробиваемое упрямство, а уж сколько в этом было советов и чьих - не выяснить никогда.
    В конце концов, промка остановилась: зеки выходили на работу, сидели кучей, но к работе не приступали. Вели они себя при этом - и в жилой зоне и на промке - исключительно смирно, вроде табунков жмущихся друг к другу овец. А на все требования начальства и зачастивших проверяющих тупо отвечали, что боятся расходиться по рабочим местам (и, вообще, подальше от товарищей), так как по плану режимника их собираются по одиночке убивать.
    В подвале все камеры были забиты до предела и большего лагерная тюрьма не вмещала. При этом, в отличие от меня-идиота, никто от пищи не отказывался, и поэтому народ почти что наслаждался праздностью и практической безнаказанностью.
    Режимнику развернуться как-то покруче было боязно - все на глазах из-за вызванного мною шквала проверок. Да и происходящее в зоне при всем желании крутых мер - ну, никак нельзя было выставить ни бунтом, ни беспорядками.
    Самое дикое было в том, что это вот невероятное состояние, стихийно сложившееся из удачного совпадения чьих-то разных и даже взаимно враждебных усилий (где, разумеется, самым основным было сочетание непонятных дуновений нового времени и понятной боязни псов-командиров оказаться сметенными этими дуновениями), - все это зоновское начальство полагало тщательно спланированной мною антисоветской акцией. Ну и прессовали меня соответственно с этими предположениями.
    А в зоне продолжалась диковинная жизнь.. Необходимые работы по лагерю выполняли козлы, но те из них, что побезобиднее. Основные же и отпетые заплечные подмастерья сами ломанулись в лагерную тюрьму в поисках защиты. И для их страхов были весомые основания, которые, опять же, появились в результате редкого совпадения. Прапора из охраны что-то не поделили с главкозлом (вроде бы - барыши от загнанного в зону чая) и отметелили того на глазах всего развода. Ну, а ночью он - совсем откинулся. То ли от тех побоев, то ли (и скорее всего) добили его под шумок наши правильные - тихо и незаметно.
    Сейчас все эти козлы сидели в одной хате подвала, более всего боясь попасть на этап или в мужицкую хату и, по слухам, шли там у них нескончаемые и дикие разборки.
    И почти все это славное время я провел в одиночке, припухая в своих голодовках под неусыпным надзором режимника, все еще мечтающего раскрыть антисоветский заговор.
    А потом появился хозяин и, громогласно надругавшись над матерью своего заместителя по режиму, начал поворачивать зону в русло привычной всем трясинной душегубки.
    Первым делом принялся он разгружать подвал, возвращая ленивых и праздных мразей к насущным нуждам лагерного производства.
    Когда меня доставили в дежурку, там опять стоял Кость - теперь уже под прессом воспитательного воздействия самого хозяина. Даже в обморочном своем состоянии я отметил, что был уже Кость с виду совсем не тем упертым бойцом-волчарой, которому поспешно уступали дорогу зоновские мужики. Вместо агрессивной взвинченности сжатой пружины - какая-то равнодушная (и даже снисходительная) отстраненность. Если бы не эта снисходительность, можно было подумать, что и его допекли до полного аутизма.
    - Какая тебе в-зду Витэка? - орал на него хозяин. Ты же мразь тупорылая... Ты же не знаешь даже, что нет никакой такой -зды Витэки, а есть только -лядь ИТК. Вот смотри, - хозяин размахивал книжкой кодекса. - Читать умеешь, мразь? Видишь -лядь, большими буквами: ИТК. Не Витэка, а - ИТК. Это книга такая, и в ней расписано, как мне -лядь тебя размазать в-зду по всем правилам. Понял?
    - Че мне твой букварь, - равнодушно ронял Кость. - Витэка сказал, как людям жить - вот и написали букварь... По евоным словам.... И назвали по-евоному.
    - Ну, хоть ты, политик, скажи этому безмозглому выкидышу, - повернулся ко мне хозяин, размахивая кодексом, - скажи... А то услышал звон и - дрындит в-зу хрен чего... Растолкуй ему, что вот - ИТК, а не Витэка... что я правду ему втолковываю в-зду...
    - Вы не можете втолковывать правду, - я боролся с тошнотой и все-таки не переставал удивляться какой небывальщиной проросли мои давние вопли: "В ИТК указано...". - Вы столько наворотили, что все от вас - вранье. Даже скажи вы, что дважды два - четыре, и все равно, - вранье...
    - Еще одна мразь, - хозяин швырнул кодекс. - Что вы его -лядь притащили? - грымнул он на прапоров, - Ему еще неделя до его пятнашки. Обратно его, в-зду!..
    Когда я выбрался в зону по ней уже прочно гуляли от одного к другому всякие мудрости, которые по разным поводам говорил Витэка, наставляя лагерный люд (а вернее , весь людской род) на праведную жизнь.
    Сам Кость сидел в ПКТ1, [1 ПТК - помещение камерного типа, лагерная тюрьма.] там его поначалу прессовали прапора: сломали ключицу и вышибли барабанную перепонку, да и вообще крепко молотили - и под досками, и по всякому. Но в конце концов от него отступились и даже прониклись к нему боязливым почтением. И больше: в их собственных псовых спорах, время от времени, мелькало весомым аргументом: "Витэка сказал..."
    А говорил Витэка всякому понятные и трудно оспоримые истины, которые в переводе на более многословный словарь означали примерно следующее.
    С рождения каждый человек приговорен к вышке, и поэтому вся жизнь, по замыслу Бога, - это отсрочка в исполнении приговора. Но сам человек - это всего лишь инкубатор: защитная и питательная оболочка для зародившегося вместе с человеком чувства достоинства. Его дело - взрастить это достоинство и помочь тому родиться, выбраться к Богу из изжитой оболочки. Вот это каждый и несет к моменту исполнения приговора. Это только и надо Богу и миру и, значит, каждому человеку. А потому основная задача - взрастить, не утеряв, свое достоинство и не покромсать достоинство другого. Иначе и от твоего ничего не останется. И самые отпетые нелюди - те, кто все время рвут в клочья достоинство ближних. Им кажется, что так можно возместить потерю своего, но это - фуфло. Потому козлы - самая последняя погань. Даже петухи, которые не сберегли своего достоинства, но не покушаются растоптать чужое - даже они чище. Мало ли почему тот или другой бедолага променял главное свое, что ему доверено вырастить, променял на вкусный кусок... Это его беда, и ничего уже не родиться из него по исполнению приговора. Но жизни его можно и не мешать - пусть свою отсрочку тянет спокойно. А вот если чужое достоинство кромсал, если душегубствовал или насильничал, или - того хуже - малолетним рвал в клочья их достоинство, которое те и не осознали еще, а потому даже защищать не берутся, тогда тебя надо урыть безо всякого базара...
    Примерно это вот завещал людям Витэка, специально посланный Богом для просветления мозгов и докричавшийся до ушей нашего малолетки, чтобы тот дальше нес в мир эти мудрости.

    Спустя полгода Кость поднялся в лагерь. Каждый день все более разрастался вполне мирный кружок сидящих на корточках мужиков, тихо слушающих в пустых провалах времени - перед разводом или перед отбоем - очередные неспешные приколы Витэки.
    И хоть, в принципе, все что "Витэка сказал", вполне вписывалось в истины воровского толка, яснее и яснее проявлялась нарастающая враждебность заново обосновавшихся лагерных законников к этим посиделкам. И все потому, что главный зоновский авторитет, по раскладу Витэки, был самой что ни на есть поганью. Дело в том, что тянул он свой срок не за какое-то там воровство, которое по Витэку никак не угрожает человеческому достоинству, а именно за изнасилование малолетки.
    Но Кость стал уже легендой, и разделаться с ним какой-то обычной подставой было опасно: за это тоже могли спросить.
    Не знаю, как и с кем советовались наши авторитеты, но вскоре они подготовились к расправе. Основой ее было то, что Кость - по жизни - сам был из их же правильной компании. Значит, они просто обязаны были вызвать его на разборку и там уже, как бы сообща, решить его судьбу по своим правильным понятиям. Решат, мол, что его проповеди соответствуют этим понятиям, значит, все нормально, а решат, что он эти понятия с ментовской грязью перемешивает - за это и спросить с него по самому большому счету.
    Создавалось впечатление, что наших авторитетов консультировал кто-то из идеологического отдела Политбюро.
    Правда, оставалась еще одна закавыка. Если настоящие воры прознают про эту разборку и решат, что у человека (а Кость был правильным, то есть, по воровским понятиям, человеком) после ментовской прессовки просто крыша поехала, а за это авторитеты с него спросили - авторитетам тем сроку будет до первого этапа.
    Чтобы от этой беды подстраховаться, правильные наши меня и призвали - как бы на роль авторитетного и независимого эксперта. Требовалось от меня послушать, "что там базарит наш Кость", и решить, "гонит" он или все с ним в порядке. Если, мол, бедолага, порожняк несет, тогда правильные устроят ему перевод на больничку (за все его подвиги) - пусть он там в тепле и сытости дотянет срок. Ну, а если все у него с башкой нормально - тогда отвечать ему перед законом.
    - Перед каким законом? - я напрочь запутался в терминологии.
    - Перед основным законом - воровским, - в два приема вытолкнул из себя молчавший до того вожак. Только перещелк четок в мелькающих пальцах указывал на то, что он заново не омертвел после столь длинной речи.

    ...И вот за тысячи верст и за десять лет от того разговора сижу я на бульваре и не могу понять, зачем я не отказался тогда от навязанной мне роли? ("Порожняк, - ответил я на вопрос авторитетов. - Пурга и порожняк..." И постепенно размело кружок тех, кто каждодневно старался понять, что "сказал Витэк", - чего же слушать, как кто-то гоняет порожняки?..)
    Десять лет из всякой никчемной суеты сооружал я плотную обертку самооправданий для груза своих долгов, обманов и подлых извивов.
    Все смело напрочь. И дико вспомнить, что только недавно меня переполняло ощущение праздника. Какой, к черту, праздник?..
    Память и глаза натыкаются только на мелкую дрянь, гоняемую с места на место в поддувах ветра.
    - Ты получил дополнительную отсрочку в десять лет, - усмехается Кость сквозь мельтешение прапоров, сбивающих больничный этап. - Ты обо всем забыл и предал нас всех.
    - Я рассчитался со всеми долгами и ничего вам не должен, - шепчу я в ответ. - Я написал книгу о вас, и там - одна правда.
    - Вранье, - смеется Кость. - А должок - мне? Витэк сказал, что никто не смеет унижать человеческое достоинство, а ты мое втоптал в грязь.
    - Я спас тебя. Тебя хотели замочить, и я тебя спас!
    - Опять врешь, - скалится Кость. - Ты свое почетное место спасал, а не меня. - Жизнь - только отсрочка в исполнении, - хохочет вприпляс Кость, - так зачем нужна дополнительная отсрочка, когда уже к исполнению нечего и нести, а? Тебе вот твоя - зачем?..
    - Ты что же - пришел исполнить?
    Кость молчит и только обрубленной клешней показывает, что не слышит меня.
    Я оборачиваюсь к столику сзади и ору в его глухоту:
    - Витэка, ты пришел исполнять?..
    - Что случилось? - всполошился мой приятель. - Тебе плохо?..
    За столиками вокруг нас уже никого уже было, и только ветер перекатывал на них мусор объедков...